Юрий Сапрыкин о том, как все вокруг стало прямой трансляцией и позволило нам во всем участвовать, оставаясь в стороне

Стрим — прямой эфир на онлайн-платформе. Мировой лидер на этом рынке — платформа Twitch, специализирующаяся на игровом контенте: ей принадлежит 65% времени, потраченного на просмотр стримов во всем мире. Объем рынка игровых стримов в России по состоянию на 2020 год составил около 22 млрд руб. С 2013 года прямые трансляции для подтвержденных пользователей доступны на YouTube, тремя годами позже эту функцию подключил Instagram. Стримы не ограничены тематикой и временем: так, американский стример Людвиг Агрен в марте—апреле 2021 года вел непрерывный стрим на Twitch в течение 31 дня, а Всемирный фонд дикой природы в 2019 году запустил прямую трансляцию процесса разложения пластиковой бутылки, которая должна продлиться около 450 лет

Трансляции в Instagram — последняя капля в уже разлившемся море: отныне выйти в эфир может любой обыватель, вооруженный смартфоном. Еще лет десять назад это было дорогостоящей привилегией крупных телеканалов, а нынче — погляди в окно: архипелаг живых эфиров на YouTube, галактика игровых трансляций на платформе Twitch, периодически всплывающие, но не взлетающие сервисы вроде Periscope, а теперь еще и популярнейшая соцсеть с картинками — все превратилось в один сплошной и непрерывный стрим. Все эти термины — стрим, трансляция, прямой эфир — часто употребляются как взаимозаменяемые синонимы, хотя интуитивно понятно, что это не одно и то же: обеспечить трансляцию, то есть собственно передачу видеосигнала — еще полдела, новая медийная эра начинается тогда, когда это видео течет как река, становится потенциально бесконечным, превращается в копию жизни, разворачивающуюся во времени,— дубль-жизнь, жизнь-штрих.

Давным-давно, еще во времена естественной монополии ТВ, критик Вячеслав Курицын написал остроумное эссе о прелестях дневного телесмотрения, когда в силу общего безделья и неспешности даже при просмотре чего-то совсем необязательного, например фильма об антарктической фауне, возникает ощущение сопричастности, совместного душеполезного дела: ты сидишь, а пингвин тебя развлекает. Со стримами все примерно так же, только вместо пингвина — живые люди, которые играют в DOTA 2, обсуждают вакцинацию, лупят друг друга по голове, готовят пиццу, нецензурно выражаются, читают книжки вслух, раздеваются, болтают с чатом, иногда совмещая сразу несколько позиций из этого набора. Причем зрителю заранее известно: все происходит именно в эту секунду, у него на глазах, и чувство причастности к происходящему от этого гораздо сильнее, чем даже в случае с пингвином.

Известно, что вселенная стримов, как человеческий организм из воды, на девяносто процентов состоит из летсплеев — трансляций, в которых какой-то человек по ту сторону экрана проходит видеоигру, а ты на это смотришь. У каждого свой опыт — и человеку, слабо знакомому даже с прохождением видеоигр, было бы странно рассуждать о наблюдении за этим прохождением. Но можно поискать аналог: подозреваю, что еще недавно (сейчас уже нет) похожие чувства мог испытывать человек, не пошедший на уличную протестную акцию, а оставшийся дома смотреть ее трансляцию на «Дожде» (внесен Минюстом в реестр СМИ-иноагентов). Это странное ощущение, в котором перемешаны отделенность и соучастие: ты вроде бы внутри процесса, но вместе с тем и снаружи, сопереживаешь, но ничем не рискуешь. Это другие проходят сложный рискованный маршрут и на них в любой момент могут напасть гоблины, а ты всего-навсего пялишься в экран, и это немного стыдно, но интересно. Пингвин развлекает.

Аналогия понятна, но неточна: суть стрима не в том, что есть некое судьбоносное Событие, и ты за ним с безопасного расстояния наблюдаешь; с той же пропорцией вовлеченности и отстраненности можно следить за полным отсутствием событий, течением жизни как таковой. Вот кто-то играет, ругается, раздевается, и ты, наблюдая за этим — помимо древнего как мир удовольствия от подглядывания,— как бы получаешь долевое участие в чужой реальности, у тебя на этой онтологической жилплощади появляется свой квадратный метр. Но это игра, в которой выигрывают оба участника: тот, кто ведет стрим, или то, что в нем происходит, тоже получает под взглядом смотрящего некоторую прописку в реальности: если стрим смотрят, значит, это кому-то нужно; я стримлю — следовательно, существую.

Внимание, которое инвестируется в просмотр, легко переводится в более прямые вложения: где стрим, там и донаты, денежное выражение вовлеченности, благодарности и эмоциональной связи. Будь ты конспиролог, ведущий шестичасовые стримы о теневых пружинах Вселенной, или визажистка, решившая поделиться лайфхаками,— этот разговор создает прямой человеческий контакт, зритель тут же превращается в собеседника, соучастника, клиента — и жмет на кнопку с долларом. Понятно при этом, что жать на кнопку заставляют не переданные знания и полученные лайфхаки: стрим — это прежде всего эмоциональный труд, того же типа, о котором писала социолог Арли Хокшилд в знаменитой книге «Управляемое сердце» на примере американских стюардесс: стримящий должен быть искренним, интересным, живым, причем не имитировать это, а именно быть таким или как минимум уметь разогнать себя до этого состояния. Как актеру на сцене, стримеру нужно «дать эмоцию» — разница лишь в том, что сцена везде, где включается камера, а разыгранная перед объективом эмоция должна в пределе длиться бесконечно и ничем не отличаться от настоящей.

Культура стрима создает и новый тип поп-героев. В предыдущую эпоху звезда должна была в чем-то себя проявить, вызвать интерес, а затем уже через фотографии в глянце открыть ограниченный доступ к своей личной жизни — что и создавало искомую сопричастность. Теперь «фотографии про личное» (или обновляющиеся с пулеметной скоростью видео в сториз, которые тоже в каком-то смысле порезанный на кусочки стрим) — и есть базовое проявление звездности, остальное вторично.

Люди «старой школы» ошибочно считают Бузову певицей, Ивлееву ведущей, а Моргенштерна рэпером — или, хуже того, «голосом поколения»; на самом деле все это прежде всего люди, которые непрерывно себя транслируют, стримят свою сексуальность, глупость, искренность, не-боязнь быть смешным для всех — и именно этим оказываются интересны. По поводу того же Моргенштерна написаны уже целые трактаты — а что он имеет в виду, когда на один и тот же вопрос отвечает «да», а через минуту — «нет», и как в этом мерцает постирония, которую бумерам не понять, и какое видение будущего он транслирует своим высказыванием про Крым или про День Победы (кажется, теперь транслированием этого видения всерьез озаботился даже Следственный комитет),— а на самом деле единственное, что транслирует условный Моргенштерн, это способность выкинуть что угодно в любой момент, сегодня ответить так, завтра эдак, потом отдать миллионы больному ребенку или снять штаны перед камерой; все, что цепляет внимание, привязывает зрителя к потоку — и потому для потока хорошо.

Впрочем, переводить в любой непонятной ситуации стрелки на звезд — тоже наследие «старой школы», поток ценен не этим. Стрим может обойтись и без событий, и без героев; про Бузову все более-менее понятно, но стримы — это еще и окно в Россию, у которой нет доступа к большим медиа. Над тем, чтобы пробиться к этим людям и что-то про них рассказать, много работало искусство 2000-х — с разных сторон подходили к этому и «Театр.doc», и Александр Расторгуев, и школа документального кино Марины Разбежкиной. В одном из своих фильмов Расторгуев раздавал героям, найденным по объявлению в Ростовской области, ручные камеры, чтобы они снимали самую обыденную свою жизнь,— и вот, пожалуйста, уже никем не организованные делегаты глубинной России сами включают камеру ноутбука, чтобы передать в эфир свою повседневность.

Проблема, в которую упиралась вся новая документалистика,— в том, что способ наблюдения искажает объект наблюдения: человек перед камерой начинает симулировать реальность, перестает быть собой. И возможно, в стримах это искажение наиболее драматично: тут его создает уже не камера сама по себе, но аудитория со своими запросами; и в той самой части, до которой долго не добирались большие медиа, это зачастую запрос на несимулированную жестокость. Трэш-стримы, обитающие где-то в придонных слоях интернета,— то, для чего, наверное, придуман глагол «развидеть», трансляции, участники которых вытворяют самые дикие и зверские вещи, по запросу за донаты или по собственной недоброй воле,— от избиений собственной матери до попыток закопать человека заживо. В декабре 2020-го стример Reeflay выгнал свою девушку на мороз, и та умерла от переохлаждения — после чего он немедленно запустил стрим с мертвой подругой. Месяцем позже участник трэш-стримов, известный по прозвищу Дед, допился в прямом эфире до смерти (разумеется, в прямом эфире и за донаты).

Понятно, что ответственность за эту уголовщину несут сами стримеры, но по ту сторону экрана остаются сотни молчаливых соучастников, для которых совершенно не релевантен вечный вопрос фотографа-документалиста — нужно ли немедленно спасать умирающего ребенка, оказавшегося в объективе камеры, или лучше сделать эффектный кадр? Принцип отделенности/вовлеченности доходит здесь до крайней точки — ты становишься соучастником натурального преступления, оставаясь при этом «с той стороны зеркального стекла» и ничем не рискуя; это щекочет нервы. С другой стороны, и участники трэш-стримов транслируют уже не только собственную «отвязанность», они выступают передатчиками чужой подавленной жестокости, переносят в реальность то, что у других на уме. Наверное, неправильно было бы считать это проявлением той самой первобытной, неопосредованной реальности, до которой пытается добраться российский док,— в то же время вся эта трэш-среда, ее участники и наблюдатели (а может быть, и тексты о ней), создает своего рода радиацию, которая отравляет реальность. Впускает в мир зло.

Это, конечно, экстремальные случаи, и о таких проявленьях любви к своим ближним, даже будучи активнейшим ютьюбером-тиктокером, можно ничего и не знать — благо, в последнее время (как минимум с момента объявления первой самоизоляции) не нужно где-то в специальных местах выискивать особенные стримы, стримом стало примерно все вокруг. Ограничения, наложенные на реальную жизнь, перевели изрядную ее часть в потоковое видео: стримятся лекции и конференции, дружеские вечеринки и публичные споры оппонентов, экскурсии, рейвы, что угодно. На автора этой статьи огромное впечатление произвел, например, стрим концерта группы Scooter — со всеми положенными вспышками, огнями, хоровым пением и спецэффектами, но в абсолютно пустой студии. Стримы позволяют не только транслировать агрессию, но и аккумулировать добро — известен случай, когда политолог Екатерина Шульман в режиме сольного стрима собрала 3,3 млн руб. в поддержку «Медиазоны» (внесена Минюстом в реестр СМИ-иноагентов), «ОВД-Инфо» (внесен Минюстом в реестр иноагентов) и «Апологии протеста». Деньги — еще один отличный медиатор, позволяющий принять участие в том, от чего ты физически отделен, передать, так сказать, лучи добра, оставаясь по ту сторону экрана.

Не выходи из комнаты — все, что нужно для жизни, доступно теперь в реальном времени и в привычном уже отстраненно-вовлеченном режиме (кстати, для интересующихся анализом этого стихотворения Бродского тоже имеется соответствующий филологический стрим). Вообще, вся информационная среда приобрела характеристики потока: Netflix с постоянным обновлением сериалов, ленты новостей с текущими (и утекающими в никуда) инфоповодами, нескончаемые плейлисты в Spotify, конфликты в соцсетях, где каждый следующий спор заставляет забыть предыдущий. Все, что подгружается, обновляется и автоматически включается по окончании, создает тот самый эффект потока — в котором по-настоящему «работает» все яркое, дикое и цепляющее; значение имеет только то, что происходит сейчас, и тебе до всего есть дело, но ничто тебя особенно не касается.

Это оказывает странный эффект на политику — где показателем успеха тоже становятся миллионы просмотров и суммы донатов, которые не конвертируются потом ни в какое реальное действие; и тут сразу всплывают еще пушкинских времен концепты, обобщающие эти миллионы просматривающих в понятие «народа», который безмолвствует на свойственной ему глубине. Но может быть, в этих десятках миллионов нету никакой общности — это просто люди, каждый перед своим экраном, которые смотрят на чужую жизнь, сочувствуя ей, за нее переживая, иногда помогая ей рублем, но оставаясь при этом в стороне. Как любой зритель любого стрима.

Вызванная пандемией добровольно-принудительная самоизоляция заставила вспомнить о cубкультуре хикикомори, или хикки,— японских подростков, отказывающихся от всякой социальной жизни и предпочитающих не выходить из собственного жилища. Мир вокруг труден, опасен и травматичен — зачем выходить оттуда, куда ты вернешься вечером таким же, как ты был, тем более — изувеченным? Трудно сказать, виною тому вирусологические или все же социальные причины,— но вот это хрупко-уязвимое ощущение японского подростка, который чувствует, что весь окружающий его мир находится во власти каких-то неодолимых и неконтролируемых сил, что любое социальное действие бессмысленно, а иногда и опасно, что «все решат за нас», а «правды мы все равно не узнаем»,— наверное, оно знакомо многим и в России. Естественная реакция на него — диссоциация, сформулированная однажды в песне группы «Сплин»: «Я не живу, я слежу за собственной жизни развитием». Даже собственная жизнь, если она ощущается как заранее предопределенная и зажатая в неизменяемые рамки, начинает восприниматься как своего рода стрим, к которому ты, конечно, имеешь отношение, но не вполне. Что уж говорить о бесконечно разнообразном мире чужих жизней, в котором Саша Грей играет в «Ведьмака», Дмитрий Галковский разъясняет Набокова, подростки из Саратова выполняют челленджи, назначенные школьниками из Самары, и во всем этом так удобно участвовать, оставаясь в стороне, не выходя из комнаты, не подвергая себя риску заражения или задержания. забаррикадировавшись шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.