Что общего в деле сестер Хачатурян и забайкальском расстреле

Убийство восьмерых военнослужащих в Забайкалье стало, наверное, одним из самых шокирующих преступлений этой осени. Его можно сравнить только с делом сестер Хачатурян, убивших своего отца в прошлом году. Объединяет их одно: убийцы думали, что другого выхода, кроме жестокого преступления, у них нет.

Следствие считает, что Рамиль Шамсутдинов не просто так начал стрелять — он признан потерпевшим по делу о нарушении уставных правил взаимоотношений между военнослужащими, а часть, в которой он служил, будет расформирована. Сестры Хачатурян тоже пошли на убийство не от хорошей жизни: СК официально заключил, что их отец длительное время причинял дочерям «физические и психические страдания».

Неуставные отношения могут быть разновидностью пыток, считают правозащитники, однако многим до сих пор кажется, что это нормальный ход вещей, прививающий дисциплину. Протесты против закона о профилактике семейно-бытового насилия показывают, что многие считают обыденностью и нормой насилие в семьях. И, наверное, поэтому в России так боятся постороннего вмешательства в закрытые сообщества, будь то маленькое сообщество за дверью одной квартиры или армейская казарма.

В закрытом коллективе, где насилие никак не регламентировано и безнаказанно, одни люди с большой вероятностью будут мучить и убивать других. В трагедии с расстрелом в Забайкалье все жертвы: и Шамсутдинов, и десять им расстрелянных, восемь из которых мертвы, и все остальные, кому в тот вечер повезло не оказаться под автоматной очередью. Все они оказались поставлены в условия, где насилие и унижение — норма, а не исключение.

Год назад моя знакомая проводила сына в армию, а после убийства в Забайкалье рассказала, как это происходило. Ее сын-музыкант сам решил служить, готовился, прошел медкомиссию. Его забрали сразу после концерта, после чего он провел в военкомате три ночи в концертном пиджаке и бабочке, ожидая отправки. По ее словам, ей не давали даже передать сыну обычную одежду. «Относились к нему, как к преступнику, как будто он урка сбежавший,— рассказывала она.— Служить его отправили в Уссурийск. Там они выкапывали какие-то рельсы, а отцы-командиры их продавали на металлолом. Они все это наснимали на телефоны и, когда вернулись, стали показывать это родителям. Те стали жаловаться. В ответ в части начался страшный шмон. Всех интересовало в первую очередь, кто сливает?»

«Кто сливает?» — первая реакция любого начальства на обнародование фактов преступлений или любого другого непорядка в закрытом коллективе. Поправки к закону «О статусе военнослужащих», которые запретили срочникам пользоваться смартфонами в воинских частях, без сомнения, в определенной мере снизили уровень прозрачности армейской жизни. Но потери личного состава в мирное время от этого запрета не прекратились, и в новостных лентах только в последние два месяца чуть ли не каждую неделю выскакивали заголовки: «На Урале солдат погиб из-за боязни позора», «В Белгороде на второй день службы погиб 19-летний срочник», «В Козельске повешенным на ремне нашли 21-летнего военнослужащего», «В Бурятии в казарме найден мертвым 20-летний контрактник».

При этом официальная статистика говорит о снижении числа насильственных преступлений в армии за последние десять лет, на что повлияло сокращение срока службы с двух до одного года. Только родных погибших эта статистика никак не утешит. На похоронах в деревнях и городках, куда привозили грузы 200, говорили не о статистике, а о том, что парни были совсем молодыми, один из многодетной семьи, другой единственный был у матери. Всех кто-то ждал дома, у всех впереди была целая жизнь. До тех пор, пока командиров вместо благополучия подчиненных и собственно воинской службы будет волновать, «кто сливает», солдаты будут продолжать становиться жертвами дедовщины. Пока мы не перестанем считать насилие в семье нормой, а саму ее закрытой от чужого взора,— будут появляться новые сестры Хачатурян.

Мария Литвинова