Постоянный автор «Огонька» отмечает свой юбилей новым рассказом

«Огонек» поздравляет своего постоянного автора с юбилеем и радуется, что последние пятнадцать лет наши творческие пути совпадали.

Сергей Каледин

Решил я к семидесятилетию разобраться наконец в сарае на даче. Уж больно хлам в нем залежался, пустил корень. Вот стекловата, к примеру, утеплитель, целый угол занимает, осталась от строительства бани. К ней страшно подойти: попадет на тело и чешись, как шелудивый. И что теперь, выкидывать? А морозильник тоже на выкидку? Завел я его в голодные годы, когда ездил с прицепом в Орловскую губернию за мясом. На холодильнике телевизор, модный, плоский, тоже работающий, правда, без звука. Подарочным телевизором меня заманил один лихой банк, который вскоре лопнул. Я год через суд выковыривал из него деньги, изрядно поиздержавшись на адвоката.

Уборку начал со старых гвоздей, четверть века об ящик спотыкаюсь. Стал распрямлять их на доске… Мелкие поддавались, если не ломались на сгибе, где их проела ржа; толстые же упирались, выкручиваясь с кровью из пальцев.

— Хозяин, бензин надо,— золотозубый таджик Хуссейн показал на заглохшую газонокосилку и покачал головой.— Ржавый гвоздь плохой. Новый надо покупить.

— Много чего надо покупить,— проворчал я, посасывая пораненный палец.— Не напокупаешься.

Дал я Хуссейну бензин, взял палки (не модные скандинавские — на них я жмусь) простые, лыжные и — вокруг нашего СНТ «Сокол».

Лет двадцать назад на наших участках росли ветхие халабуды, а по заборам!.. Не приведи, господи!.. Ржавое кровельное железо, полусгнившие шпалы, пропитанные ядовитым креозотом, мешки с окаменевшим цементом… И мнилось мне: спустится с небес всеядный магнитище — всеобъемлющий железный блин — и за один отсос освободит наш «Сокол» от всей скверны. Обошлось без магнита: теперь у садовых товарищей разноцветные домики, стриженая травка, иномарки… В одном дворе даже ротвейлеров разводят. Призовая раскормленная мамаша отдыхает в тенечке, а щенята, поскуливая, стоят как просители — лапки на загончик. Народ, однако, нынче не то чтобы смурной — недоверчивый: чужое слово на зуб проверяет — нет ли подвоха?

Иду, стучу палками по гравию, собак пугаю. Ходить мне врач велел до гробовой доски, ибо артроз, хондроз и пр. Иду в прохладе, комары не донимают, только паутина к лысине липнет. Ать-два, левой!..

Я — думаю. Думаю о главном: где мне отыскать приятеля, с кем на даче зиму коротать? Значительного — с биографией.

Последний мой тутошний товарищ военный летчик полковник Кириллов, перевалив за восемьдесят, сошел с лыжни: стал путать педали, продал машину, меня не узнает. Теперь беда, прямо хоть объявление в местную газету подавай: «Ищу интересного собутыльника». Ать-два, левой!..

У сторожки Нина, жена сторожа.

— Ниночка, вам морозильник не нужен? И телевизор. Звук, правда, не работает.

— Нужен. Э-эдик!..

Эдик вылез из кустов, где варил водопровод, сдвинул маску на затылок.

— И морозильник возьму. А ты правильно, Евгеньич, подметки бьешь.

Стоп! Вранье полезло. Эдик много лет провел в неволе, образумился, за работу держится и старается говорить культурно, то есть никак. А если разговорится иной раз во хмелю по-человечески, Нина безошибочно вычисляет, где пьет, и изымает из общения.

А вот кто роскошно изъяснялся, так это другой сторож, первоначальный, златоуст незабвенный Дмитрий Абрамович Иванов.

В вечерний обход он отправлялся на собаках. Две свирепые малорослые шавки, прикованные цепями к тощему хлупу Абрамыча, хрипя, тащили его по нашему околотку. Если Абрамыч не поспешал за ними, падал, зверюги тянули его волоком.

Как-то он зазвал меня к себе покушать свиные щи с «гречневой подболткой».

— Хорошая свинья была: чурку кинешь — терзает клыками на лету. У меня желудок дряблый, а свинину терпит. Пошли, козлов-чародеев покажу. От холодов в избу загоняю — дорастать.

«Козлы-чародеи» — два очаровательных белоснежных козлика — мирно паслись в запущенном дому Абрамыча.

— Один живу, как пешка. Жена не хочет. Скучно ей. Так-то она женщина хорошая. Жилистая.

Тятя, бурый кот Абрамыча, с обрубленным, как у рыси, хвостом, обманно дремал на сундуке, потом бесшумно подошел к невинному козлику, встал на цыпочки и ударил его лапой по морде. Козлик истошно заорал, замотал головой и, спасаясь, запрыгнул на стол — копытцем в щи, потом — на шифоньер, далее — на шкаф пониже, оттуда в длинном грациозном полете — снова на пол и забился в угол, дрожит. Брат его испугался за компанию, замекал по-детски и прижался к Абрамычу. Два кенаря от страха забились в клетках и заголосили. Абрамыч приструнил Тятю и накинул тряпки на клетки с кенарями.

— Нервные стали. Это все Витька-полотер. Напился алкоголя — полез счетчик чинить, урод, замкнул все электричество. Неделю без света сидели. Кенари чуть коптильным газом не задохлись. Да еще бахвалится, лабуда мещанская: «Я у Берии полы-ы натирал…» У какого еще Берии?.. Его мать в войну в Химках на базаре кошатиной торговала. Витька котов ловил, а она торговала, Сергей, ты знаешь… У Бе-ерии он полы натирал… Я вот подопью получше и бубен ему выпишу. Чтоб не врал. А то: «У Бе-ерии…» — Абрамыч достал кисет, забил в нос зеленый табак, расчихался. Тятя в дреме вздернул ухо.— А вот, к примеру, кота взять. Мышь летом съел негодную, болел — все на крыльце сидел, качался, как пьяный, в лес глядел, душа с телом расставалась… Видать, отрава лихая. Ожил. Теперь умный: выследит грызуна, поймает жертву, сам не жрет — мне несет. Соображает, а ведь ничего не кончал. Да, Тятя?

— Какой же он тятя — козлят обижает?

— Не обижает, а острастку дает наперед, чтоб не забаловали. Всех надо в строгости держать: и козлов, и людей. Ох, жизнь у меня интересная была-а, Сергей, ты знаешь… Кому рассказать…

А мне уже рассказали. Когда я работал кочегаром в церкви Покрова Божьей Матери в Алексине, по четвергам приезжал «Хлеб». В трапезную сползались местные старухи. Они много чего поведали мне про «уполномоченного» Дмитрия Абрамовича Иванова, как он раскулачивал окрестные деревни. Не самый лучший старичок, прямо скажем, душегуб, а вот поди ж ты: говорил — заслушаешься.

…Отходил свое и снова — в сарай. Он у меня с биографией. Решил я в прошлом веке завести мастерскую-сарай-склад в одном флаконе. Нашел мужиков, потряс деньгой: шестьсот рублей — оклад министра. Мужики сделали основное: фундамент, обвязку, каркас, обрешетку. Остались пустяки: обшить досками, навесить двери и шифер на крышу.

— Завтра доделаем,— заверили мужики.

И ушли. Отыскать я их не мог. Через три месяца, по глубокой осени, одного обнаружил — копал картошку.

— А сарай? — спросил я.— Там же дел на день осталось. Шестьсот рублей…

— Не-е… Картошка вот… Некогда.

Поехал я в Можайск за другими мужиками — по наводке, с рекомендациями. Они приехали на «Москвиче» со своим электроинструментом. Я перевел дух, ибо дело шло к зиме. Мужики обшили сарай, навесили двери и стали собираться.

— А крышу?

— Завтра. Сегодня пораньше надо — у племянника день рождения.

— А сколько племяннику? — заискивая, елабызным голосом спросил я.

— Три года.

— ?

Однако инструмент оставили, значит, вернутся.

Но и эти сгинули. Крышу я покрывал самолично уже под снегом. За инструментом мужики приехали следующим летом. Не понять умом Россию.

Извел меня сарай: надо — не надо, выкинуть — оставить?.. Промудохался я с ним нещадно, но благодаря Эдику вычистил. Он даже покрышки старые забрал: «Нина клумбы сделает».

А вот друганы мои школьные в своих «сараях» не разобрались. Пришла перестройка — народ потянулся за рубеж. А они — ни с места, хотя в разговорах по молодости мечтали мир объездить. Я орал на них: «Не хотите в Италию — Францию, хоть в Польшу поезжайте!.. Что вы все в Египет да Анталью претесь! Ведь подохнете, так и не увидав, как люди живут!..» Хотя вру, одно наблюдение классное Васька Козырев привез: «Девушки-турчанки одной ногой стоят в девятнадцатом веке, другой — в двадцать первом, как сам Стамбул — на двух континентах».

Понять их можно. Они технари, партийные, у них худо-бедно все сложилось, к прошлой жизни придолбились, другую начинать не хотят. Это у меня дело не шло — не печатали, даже подумывал, не перебраться ли в Израиль?

Потом дела мои наладились — попер десятилетний прикуп, машинка пишущая запылилась. Поехал я как-то в баню к богатому товарищу, сценаристу, в Серебряный Бор. Попарились, попили, угомонились. Баня была за оградой из высоких колючих пик. Я долго не мог найти калитку и решил штурмовать забор. В результате сел ляжкой на пику. Железо прободало ногу и вылезло из нее с другой стороны. Я попытался сняться с кукана, но какое там... Я представил, что будет, если не удержу равновесие… И, балансируя, обеими руками стал дергать ногу вверх. Но гарпун крепко держал меня. Орать было бессмысленно: ночь, тишина, товарищ в отрубе, отдыхает. Из последних сил рванул ногу к небесам… и, освобожденный, упал физиономией в колючий шиповник. А калитка, оказывается, была в метре от моих мучений. Полил увечье мочой, сел в машину и поехал домой.

Мама Тома, куратор моей творческой жизни, покачала головой:

— Так дело не пойдет: бездельничаешь, пьяный ездишь... Слава у тебя есть, деньги есть — писать ты больше, по всей видимости, не будешь, а если и будешь, лучше прежнего не напишешь. И дальше будешь пьянствовать, позориться… Так я не хочу. Надо закрывать лавочку. Поживу еще немного — доведу тебя до шестидесяти, потом пару лет на переподготовку, и вместе, вдвоем, уедем на тот свет… тихо-спокойно…

Насчет славы мама Тома переборщила: слава была у моего тезки, Довлатова, и то посмертная, у меня была известность, правда, лихая.

Мама Тома свою программу не выполнила, умерла, а я, как она и предполагала, заскучал. И по совету Люси Улицкой пошел в Можайскую воспитательную колонию, недалеко от дачи, где провел опекуном пять лет — наверное, лучших в жизни. Прока от меня тюрьме было мало, зато мне от нее — много. Выяснил, что благотворительность очень выгодна: наслаждение от филантропии, даже мизерной, не сравнимо с любым другим: алкогольным, сексуальным, даже творческим. А я еще, дурак, Люсю подкалывал: зачем, мол, она старух бесхозных обихаживает?

Из колонии новое руководство меня выперло, я опять оказался бездельным и вдруг… расписался по новой. Причем не на тюремную тему. И даже получил скромную премию с пышным названием «Золотое перо России». И хвалился крохотным перышком 585-й пробы, пока не потерял. Невелика потеря, а жалко. Пишу и по сей день, время нон-фикшен как раз подоспело. Так что в юбилей я — и с чистым сараем, и с новыми байками. Конечно, маловато написал для семидесяти, но ведь и не собирался в писатели, это мама Тома меня в заблуду вовлекла…

Скоро осень, за окнами август… Шестидесятилетняя корявая «китайка», которой я уже треть века предвещаю смерть, усыпана райскими яблочками; перезревшие, они мягко шмякаются на землю, прыская винным благоуханием: тук-тук, тук-тук… А ближе к ночи в мой сад под упоительный аккомпанемент цикад будут падать звезды…