Может, станет легче
Наталья Радулова — о жизни после смерти
Как пережить горе
"Хоть бы мне после этого наркоза вообще не проснуться",— она отвернулась к стене. До этого я выспрашивала у соседок по палате про общий наркоз: "Лежишь ты, значит, на операционном столе, дрожишь, ждешь, когда тебе вставят катетер в вену, а потом — опа! — и все исчезает? Ты как бы перестаешь существовать, да? Это не сон, не забытье, а ничто, пустота?" И вот гражданка, которой сегодня тоже предстоит операция, заявляет, что хочет оказаться в этой пустоте навечно. Вот блин! И так страшно, а тут еще эта психическая. Ну и ходила бы со своей кривой челюстью дальше. Зачем заниматься прикусом, если хочешь выброситься в окошко?
Потом, когда мы обе приходили в себя, получали свои капельницы с антибиотиками и обезболивающими, эта женщина призналась, что неделю назад умер ее муж. На операцию она пришла просто так — а вдруг действительно не проснется. А проснется — значит будет жить, будет выравнивать свои зубы дальше, сгонять отек с лица, носить какие-то там скобы, радоваться вдруг появившемуся подбородку и исчезнувшей "индюшиной шее": "Муж так хотел, чтобы я, наконец, сделала эту операцию, у меня же почти разрушился сустав из-за неправильного прикуса, такие щелчки были, когда рот открывала, головные боли постоянные, жевала на одну сторону, как старушка, не говоря уже про эстетику лица... Он убедил меня записаться к доктору, собрать документы, чтобы попасть сюда по квоте. Он так меня поддерживал. А когда у него случился инсульт на работе, меня даже не было рядом..."
Дежурная медсестра погладила ее по руке: "Дела, заботы отвлекают, конечно, милая. Но горе все равно надо пережить. Когда мой разбился в аварии, я тоже жить не хотела — мы ведь уже и ресторан для свадьбы заказали. И я тогда, помню, начала вести дневник — просто писала ему каждый день о своих чувствах, вспоминала каждую мелочь, каждый его поступок, каждое его слово. Вся тетрадка мокрая была от моих слез! Но прошло время, и я писала все реже, да и больше о том, как живу, чем занимаюсь. Попробуй, сделай так, может, станет легче".
Ночью она молилась, я слышала. Невнятно, смешно и трогательно — после операции, с болтиками на нижней челюсти, она даже не все звуки еще выговаривала. Но 22-й псалом я тоже знаю наизусть с детства: "Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной..."
Тяжело идти долиной смертной тени. Мучиться от бессонницы и одиночества. Вздрагивать от неосторожной мысли: "Вот Сережка посмеется, когда узнает, что..." — Сережки ведь нет. Тяжело удалить из телефонной книжки номер, который больше не наберешь. Вспоминать последний разговор, когда он искал в прихожей перчатки, спешил... "А я ему так и не помогла,— призналась она утром.— Я жарила котлеты, у меня там все горело на сковородке, а тут он со своими перчатками! Я крикнула: "Сам ищи!" Зло так крикнула, с раздражением. Сволочь! Какая же я сволочь!.. Он ушел, хлопнул дверью. Перчатки я потом на полочке нашла, еще подумала: слепой крот, вот же прямо перед носом они у него были! Но он ушел, Наташа, он уже ушел раздраженный... Как мне жить теперь с этим? Как мне жить?"
Откуда я знаю? Кто вообще это знает — как жить? Мы все тут первый и последний раз. "Соблюдай предписания врача,— сказала я ей на прощание.— Первое время орехи не грызи". Она даже не улыбнулась, кивнула, глядя сквозь меня. Может, думала: если бы анестезиолог ошибся, сейчас не было бы этой боли. А может, размышляла: выдержит ли месяц на протертой пище? "Я пойду",— сказала.