"200 ударов в минуту" в Московском музее современного искусства

Выставка история

Спецкорреспондент "Ъ" Анна Наринская придумала выставку о печатной машинке, ее истории и разнообразной литературе, окружающей забытое всеми устройство. Печатные буквы разбирал ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ.

"200 ударов в минуту" — это в первую очередь остроумно придуманное сотрудничество очень разных музеев. Основная масса экспонатов родилась из встречи Политехнического с Литературным: собственно пишмашинки и черновики писателей. Затем в игру включаются и другие организации, от музея-заповедника Ясная Поляна до общества "Мемориал", которое играет здесь важнейшую роль: лейтмотив передачи и тиражирования запрещенной литературы не то чтобы главный, но, понятное дело, очень важный в нашей локальной истории индивидуального печатного слова. Наконец, эта встреча многочисленных артефактов еще и оформлена как надо. Архитекторы Кирилл Асс и Надя Корбут в сотрудничестве с дизайнером Игорем Гуровичем создали не столько выставку, сколько тотальную инсталляцию, в которой фактура и графика печатного листа важна и как исторический источник, и как произведение искусства. Благо что шрифты и дизайн пишущих машинок для нас находятся на дистанции, автоматически превращающей их в скелеты ископаемых — одновременно и динозавров, и их следы.

Кроме того, на выставке есть и современное искусство, аккуратно вставленное в общее повествование. Александр Бродский показывает пишмашинку из глины, вместо клавиш — поганки: отличная метафора технологии передачи информации, от которой давно отказались. "Ремингтоны" и "Эрики" действительно поросли быльем, уступив место сначала клавиатурам, а потом тачскринам. И прогресс в данном случае вызывает не столько радость, сколько ужас. Согласно приводимой на выставке статистике, средняя длина текстов с повсеместным распространением печатных машинок увеличилась на двадцать процентов. Страшно подумать, какой скачок совершило распространение печатного слова с изобретением интернета. Насколько больше стало букв? Тысяча, миллион процентов по сравнению с эрой "Эрики"?

Отметим и безупречную внутреннюю логику выставки. Начав с инсталляции высотой четыре метра, где на полочках стоят машинки из Политеха, мы двигаемся через эпохи и типы бытования печатного текста. Отдельный зал посвящен роману Василия Гроссмана "Жизнь и судьба", изъятому КГБ за слишком смелые параллели между сталинизмом и нацизмом. Здесь, правда, экспозиционная форма торжествует над содержанием: листы расположены на громадном квадратном стенде так, что прочесть можно только те, что по краям. Метафора понятна (недоступность шедевра для современников), но навязчива. От запрещенной литературы мы двигаемся к вынужденному самиздату — Иосифу Бродскому, советским правозащитникам, красивейшим самодельным книжечкам Николая Глазкова. Затем знакомимся с образчиками графики и музыки, созданными при помощи печатной машинки,— сочинениями Дмитрия Александровича Пригова и композитора Алексея Айги. Глиняная машинка с грибами замыкает круговой маршрут.

Есть несколько моментов, которые, пожалуй, могли бы быть более выпуклыми. Существует принципиальная разница между рукописью, которая идет в печать и обзаводится (супер)обложкой, и рукописью, которая становится тайным знанием, объектом обмена и передачи вне официальной экономики и политики. Авторы выставки это знают, проговаривают в текстах, но показать не могут. Умеренный, минималистичный стиль выставки не позволяет архитекторам делать драматичные жесты, хотя множество сюжетов так и напрашивается на что-нибудь яркое. Понятно, что сейчас опубликовано все, что показано на выставке, включая черновые варианты хрестоматийных стихов Александра Твардовского и Корнея Чуковского, но, наверное, было бы нелишним подчеркнуть временную разницу между разными путями черновиков к читателям. И наконец, за кадром остается тот факт, что печатная машинка — лишь очередной, и довольно краткий, этап эволюции взаимоотношений между голосом и письмом, осмысленных еще у Платона. Отдавая слово машине, мы отдаем ей память, но лишаемся тела, отчего человечество уже две с половиной тысячи лет страдает тоской, описанной у Мандельштама: "И пишущих машин простая сонатина — лишь тень сонат могучих тех". Чем проще напечатать слово, тем легче и забыть или отказаться от него — под давлением и без.