Лев Лурье — о том, в какой России родился наш журнал

115 лет назад — 9 декабря (21 декабря по новому стилю) 1899 года — в Петербурге вышел первый номер "Огонька". Появление нового, и как оказалось, исключительно долговечного издания совпало по времени с драматическими изменениями русской жизни. 1899 год — переломный

Лев Лурье

О 1890-х вспоминали ностальгически: самое безмятежное десятилетие русской истории: тихое, чеховское время. Ни войн, ни мятежей. Тем более что предыдущие — 1880-е — террористические акты, виселицы, контрреформы и "оскудение" русского дворянства. А следующие — 1900-е — проигранная война и кровавая революция.

С 1893 года — небывалый, непрерывный, длившийся 7 лет подряд, экономический подъем. Объем промышленной продукции и грузооборот железных дорог удвоились. Великий Сибирский железнодорожный путь дошел до Байкала. Города росли как на дрожжах. В 1890-м в Петербурге жил миллион человек, в 1900-м — полтора.

В царствование Александра III меньше трети новобранцев императорской армии знали грамоту. В начале ХХ века грамотна была уже половина. Начальное образование охватывало почти всех маленьких петербуржцев. В 1890 году в школу ходили 13 тысяч человек, в 1899-м — 21 тысяча. Число студентов в империи каждый год увеличивалось на 10 процентов.

В политике молодой Николай II (в 1899-м ему 31 год) твердо следовал отцовским заветам — был неоспоримым "хозяином земли русской". Царедворцев с отцовских времен почти не менял: все так же влиятельны и обер-прокурор Синода Константин Победоносцев и министр финансов Сергей Витте.

Столичная жизнь двигалась привычным обиходом: гуляние в экипажах по Большой Морской, музыка в Павловске, ужины у Донона и Контана, Оффенбах в Михайловском театре, Петипа в Мариинском. "Последний нигилист заклепан в Шлиссельбург", ничего не происходит, жизнь улучшается.

Интеллигенция, земские врачи и гимназические учителя, дяди Вани, вечные студенты Пети тоскуют, спиваются, играют в карты по мелкой, читают Чехова и Короленко. Лев Толстой молчит, Салтыков, Тургенев, Гончаров — умерли.

Осип Мандельштам писал в нэповском 1923-м о годах своего детства: "Девяностые годы, их медленное оползание, их болезненное спокойствие, их глубокий провинциализм — тихая заводь: последнее убежище умирающего века. Неподвижные газетчики на углах, без выкриков, без движений, неуклюже приросшие к тротуарам. Узкие пролетки с маленькой откидной скамеечкой для третьего — девяностые годы слагаются в моем представлении из картин разорванных, но внутренне связанных тихим убожеством и болезненной, обреченной провинциальностью умирающей жизни".

В 1899-м страна начинает меняться. Первые неприятности случились в феврале.

Студенческие бунты

Каждый год 8 февраля Императорский Петербургский университет празднует годовщину своего основания. Ректор произносит речь, отличившимся в науках студентам вручают награды. Это часть официальная, далее следует гулянка. Общеевропейская студенческая традиция. В Геттингене и Марбурге немецкие бурши устремляются на улицы, снимают с окон мирных домов ставни, тушат уличные фонари, задираются с прохожими. В Москве — Татьянин день с его гомерическим пьянством.

Петербург не отставал: случались столкновение с полицией и публикой в ресторанах и увеселительных заведениях, драки с дворниками, коллективное пение на Невском проспекте. Но никакой политики в студенческих беснованиях не было: чистый гормон. В 1898-м проезжавшая мимо студенческой толпы императрица Мария Федоровна была встречена восторженным: "Ура!" К тому же обычно в кутежах участвовало меньше четверти студентов, остальные буйство не одобряли.

В 1899 году универсанты решили вовсе отменить пьянку-гулянку. Но власть неожиданно проявила особую бдительность. Министры внутренних дел Иван Горемыкин и народного просвещения Николай Боголепов разработали план, как прервать возможную гульбу в зародыше.

В результате ректор университета, знаменитый юрист Василий Сергеевич, распорядился повесить в университете специальное объявление, где сухо и грубо объявлялось: "Уличные беспорядки прежних лет ни в коем случае терпимы не будут. Акты нарушения порядка и спокойствия на улицах столицы вызывают неудовольствие публики, которая давно обратила внимание на эти беспорядки и осуждает за них все студенчество, тогда как в них участвует небольшая его часть". Ректор приводил выписки из статей Уголовного кодекса с указанием положенных за уличные проступки наказаний.

Воззвание возмутило большинство студентов, ведь они и не собирались буйствовать. Во время речи ректора на торжественном акте 8 февраля ему устроили обструкцию. А когда студенты стали расходиться из университета, неожиданно выяснилось: оба моста, ведущие с Васильевского острова в центр — Дворцовый и Николаевский, оцеплены полицией и казаками. У кавалерии с собой нагайки.

Студенты возвращались из университета смирно, а за ними по пятам следовала конно-полицейская стража. Отбившихся от кучи студентов полицейские загоняли обратно в толпу. Неожиданно движение по Дворцовому мосту вовсе прекратили, и студенты устремились на Николаевский, но и там выстроилась полицейская стража. У Румянцевского сквера образовалась толпа. Слышались разговоры: "Куда же идти? И тут и там не пускают..."

Произошла давка. В кавалерию полетели снежки и ледышки. Всадники бросились на толпу с нагайками, преследовали бегущих, нанося им удары. Пострадали не только студенты, но и случайные прохожие.

На следующий день началась студенческая забастовка, в университет ввели полицию, 78 человек арестовали. Но вина самого полицейского начальства была настолько очевидна, что академики Андрей Бекетов (дед Блока) и Андрей Фаминцын пробились к царю. Арестованных освободили, назначили специальную комиссию для расследования происшедшего.

Но студентов уже было не остановить. К Петербургскому университету присоединились Московский, Киевский, Харьковский, Томский, Одесский, Юрьевский (ныне — Тартуский) и большинство других высших учебных заведений страны. Бастовало 25 тысяч студентов.

Из университетов выгнали почти треть студентов, 2160 человек выслали, 183 отдали в солдаты. Волнения начали выдыхаться только к 1902 году.

Из тех, кто бунтовал, вышли отъявленные террористы. Исключенный из Юрьевского университета Петр Карпович в 1901 году убьет министра просвещения Боголепова; отданный в солдаты из Киевского университета Степан Балмашов в 1902-м — министра внутренних дел Дмитрия Сипягина; исключенный из Московского Егор Сазонов в 1904-м — нового министра внутренних дел Вячеслава Плеве; бывший петербургский универсант Иван Каляев в 1905 году взорвет великого князя Сергея Александровича.

Суворин ссорится с Чеховым

Отношение к студенческим волнениям раскололо общество на три неравных части. Большинству на происшедшее было наплевать, политика не интересовала их ни в каком виде — ни в верноподданническом, ни в оппозиционном. Смутьянам сочувствовало все больше людей. На стороне правительства и его адептов оставались немногие. В ходе этого размежевания по разные стороны оказались крупнейший издатель России Алексей Суворин и крупнейший писатель Антон Чехов.

Самой талантливой, читаемой и влиятельной газетой до конца 1890-х оставалось "Новое время", издававшееся Сувориным — журналистом, политиком, коммерсантом, драматургом. Он ввел в большую литературу Антона Чехова, печатал Василия Розанова, короля фельетонистов Александра Амфитеатрова. Газета имела самый большой в России тираж — 50 тысяч экземпляров. Преданным читателем "Нового времени" был государь.

Газета — великодержавная, националистическая. В ней осуждались засилье евреев в печати и банковском деле, постоянная готовность финнов предать интересы матушки России, активность армян на Кавказе и, наконец, непрекращающиеся интриги постоянного нашего врага — коварного Альбиона. Многие плевались, но все читали — бойчее и информированнее газеты в России не было.

Чехов был вне политики, относился к Суворину как к отцу, и тот его обожал. Дом издателя в Эртелевом переулке, его дача в Феодосии всегда были открыты для Антона Павловича. За границу они часто путешествовали вместе.

Когда начались студенческие волнения, "Новое время" твердо стало на сторону полиции, что вызвало отторжение и широкой публики: полицию в России не любили. Тем более что неадекватность расправы над студентами бросалась в глаза. Об этом говорили не только либералы, но и министры. Между тем писать о происходящем разрешали только Суворину. Кажется, впервые издатель был испуган и смущен реакцией своих читателей.

Максим Горький писал Суворину: "Не чувствуете ли Вы, старый журналист, что пришла для Вас пора возмездия за все, что Вы и Ваши бойкие молодцы печатали на страницах "Нового времени"?"

Чехов выражался осторожнее, но тоже вполне определенно: "Получаю письма из Петербурга, настроение в пользу студентов. Ваши письма о беспорядках не удовлетворили — это так и должно быть, потому что нельзя печатно судить о беспорядках, когда нельзя касаться фактической стороны дела... Когда государство бьет меня нагайкой, разве я в случае насилия с его стороны не могу вопить о нарушенном праве? Общество (не интеллигенция только, а вообще русское общество) в последние годы было враждебно настроено к "Новому времени"".

Чехов никогда не был борцом с режимом, он не мог терпеть пошлости. Позиция Суворина была не только не верной, постыдной, она была безобразной эстетически: ""Новое время" производит отвратительное впечатление. Это не газета, а зверинец, это стая голодных, кусающих друг друга за хвосты шакалов. Это черт знает что".

Отношения издателя и писателя не были порваны: оба не любили истерик. Но дружба закончилась.

Хуже для Суворина было другое — власть переставала быть популярна, кончалась и его дружба с читателями. Тираж "Нового времени" стал падать. Из газеты в сытинское "Русское слово" ушли ведущие авторы — Александр Амфитеатров и Игнатий Потапенко. Конъюнктура для печати была прекрасной: количество читателей стремительно росло, а тут такой афронт.

В 1890-е годы самые популярные русские писатели — Лев Толстой (гонорар 1000 рублей за печатный лист), Николай Лесков (500 рублей), Антон Чехов (500 рублей). В 1900-х гонорары вырастают вдвое. Рекорды бьют Максим Горький (1200 рублей), Леонид Андреев и Антон Чехов (по 1000 рублей). Платят писателям больше не оттого, что "Вишневый сад", скажем, лучше "Чайки": потребителей стало больше, у них появились какие-никакие деньги.

Политика в моде теперь почти исключительно оппозиционная (как это было уже в 1860-е). Ну а массовый новый читатель рвется к научпопу.

Осип Мандельштам о круге чтения на рубеже XIX и XX веков: "Эти "Всемирные панорамы" и "Нови" были настоящим источником познания мира. Я любил "смесь" о страусовых яйцах, двухголовых телятах и праздниках в Бомбее и Калькутте, и особенно картины, большие, во весь лист: малайские пловцы, скользящие по волнам величиной с трехэтажный дом, привязанные к доскам, таинственный опыт господина Фуко: металлический шар и огромный маятник, скользящий вокруг шара, и толпящиеся кругом серьезные господа в галстуках и с бородками. Мне сдается, взрослые читали то же самое, что и я, то есть главным образом приложения, необъятную, расплодившуюся тогда литературу приложений".

"Биржевые ведомости" Станислава Проппера никогда не были газетой идейной, скорее бойкой. Но читатель, изверившийся в проправительственной лжи, не имевший альтернативы на газетном рынке, соскучился именно по такому изданию — легкому, без пафоса, где всякому в семье было бы о чем прочесть: и моды, и войны, и биржа, и вчерашние пожары. Тираж увеличивался, оба издания — дневное и вечернее — уходили влет. Отчего бы не побаловать читателя иллюстрированным приложением?

Так появился "Огонек".