«Я отвез в Москву два потертых советских чемодана с ее бумагами и узел с одеждой»

Анатолий Найман о смерти Анны Ахматовой

"Частная память" — новый проект Weekend. Для каждого номера мы выбираем одно из событий 1953-2013 годов, выпавшее на эту неделю. Масштаб этих событий с точки зрения истории различен, но отпечатавшиеся навсегда в памяти современников они приобрели общее измерение — человеческое. Мы будем публиковать рассказы людей, чьи знания, мнения и впечатления представляются нам безусловно ценными.

Анна Ахматова, 1958 год

Фото: Fine Art Images/Heritage Images/Getty Images/Fotobank.com

5 марта 1966 года
умерла Анна Ахматова


Полстолетия тому назад дата 5 марта была для граждан СССР отчетливо значимой координатой сени смертной и сопутствующего траура. Это был день смерти Сталина — переломный в жизни страны, катастрофа для тех, кто почитал его отцом и богом, праздник для тех, кто злодеем и тираном. Для узкого круга интеллигенции отмеченный еще и тем, что на это число угодила смерть Сергея Прокофьева, которую конец вождя надолго смазал, если не отменил. Этот день не только не терял символической актуальности с течением времени, а наоборот, набирал год от года силу. Настолько, что например в 1963-м Ахматова пригласила, с несвойственной ей торжественностью, Бродского и меня придти к ней отметить десятую годовщину спасительного для страны события. Втроем мы не спеша выпили три бутылки коньяка.

Анна Ахматова в усадьбе Шервинских. Старки, 18 июля 1936 года

Фото: Репродукция ИТАР-ТАСС

Через три года 5 марта она, немного не дожив до 77 лет, умерла. Этому предшествовал тяжелый инфаркт, несколькомесячная больница. В середине февраля ее выписали. На начало марта были с трудом добыты путевки в санаторий, для нее и ее близкой подруги Ольшевской. Эти двенадцать дней после выписки и до отъезда ей становилось то лучше, то хуже, вызывали неотложку, делали уколы, бегали за кислородными подушками. Однако и нескольких посетителей она смогла принять, и незначительные издательские и денежные дела уладить, а однажды мы вдвоем даже поехали на такси на прогулку. Было морозно, садилось солнце. Попросили шофера отвезти нас к Спасо-Андроникову монастырю. Такси было старое, воняло бензином. Улица, ведущая к монастырю, оказалась закидана глыбами льда, вероятно, недавно сколотого, машину стало трясти. Ахматова поморщилась, взялась рукой за сердце, я велел возвращаться. Она пососала нитроглицерин, шофер стал огибать белую монастырскую стену. Продолжая держаться за грудь, она сказала: "Могучая кладка, на века".

3 марта они с Ольшевской отправились в домодедовский санаторий под Москвой. Ехали двумя машинами, пригласили медсестру, я был "прислуга за все". Добрались, несмотря на сравнительно длинную дорогу и поломку в пути, без приступа. Санаторий был для привилегированной публики, с зимним садом, коврами, вышколенным персоналом — такой цековский второго сорта. К желтому зданию вели широкие ступени полукругом, упиравшиеся в белую колоннаду. Мы медленно по ним поднялись, она огляделась и пробормотала: "L'annee derniere a Marienbad". "В прошлом году в Мариенбаде" Роб-Грийе была чуть ли не последней книгой, которую она прочла. Это замечание перекликнулось с недавним о монастыре, и оба — с заявлением, которое она время от времени повторяла в последние годы: "В молодости я больше любила воду и архитектуру, а сейчас землю и музыку".

5-го я с букетиком нарциссов поехал туда опять — 3-го, прощаясь, мы условились, что я приеду переписать набело перед сдачей в журнал воспоминания о Лозинском: уже готовые вчерне, они требовали последней отделки и компоновки. Стоял предвесенний солнечный полдень, потом небо стало затягиваться серой пеленой — впоследствии я наблюдал, что так часто бывает в этот и соседние мартовские дни. Встретившая меня в вестибюле женщина в белом халате пошла со мной по коридору, говоря что-то тревожное, но смысла я не понимал. Когда мы вошли в палату, там лежала в постели, трудно дыша,— как выяснилось, после успокоительной инъекции — Ольшевская. Женщина в халате закрыла за мной дверь и сказала, что два часа назад Ахматова умерла. Она лежала в соседней палате, с головой укрытая простыней, лоб, когда я его поцеловал, был уже совсем холодный.

На машине "медицинской помощи" я отвез в Москву, домой к Петровых, где к тому времени собралось несколько близких приятельниц Ахматовой, два потертых советских чемодана с ее бумагами и узел с одеждой. Тело отправили в морг института Склифосовского. Это бывший Странноприимный дом Шереметевых, на нем тот же герб (Deus conservat omnia — Бог сохраняет все), что на их петербургском дворце, Фонтанном доме, в котором, в дальнем дворе, Ахматова прожила без малого 30 лет. Дальше следовали два выходных, за ними Международный Женский день 8 Марта. Гроб выставили для прощания 9-го утром в подвале морга, людей — оповещенных — пришло с полсотни. Прозвучали две или три короткие невыразительные речи. Гроб запаяли, похоронный автобус привез его и провожающих на зады Шереметьевского аэродрома. День был сумрачный, мглистый, по-мартовски пронзительно холодный. Внезапно появилась женская фигура в легком плаще и кедах — пианистка Юдина, она заметно дрожала. Сопровождающих тело в Ленинград было около десятка. Мы уже сидели, когда вошли представители Союза писателей, главный — автор гимна Советского Союза.

В Пулкове среди встречающих был Лев Гумилев. Когда гроб перекатывали с тележки в автобус, он вскрикнул коротко, без аффектации — "мамочка". Доехали до Никольского собора, там разрезали цинк, сняли крышку, священник отслужил первую панихиду. Утром 10-го народу пришло много, говорили что несколько тысяч, двор был полон, отпевали по полному чину. Затем гроб повезли в Союз писателей, я туда не поехал, знаю с чужих слов, что гражданская панихида вышла ожидаемо казенной. Мы своей компанией отправились в Комарово на электричке. Автобус долго ждали. Из-за наметенного снега он подъехать к самому кладбищу не мог, гроб понесли на руках. Еще коротенькая служба у могилы, опустили, забросали землей, поставили деревянный крест. Человек 20 пошло с кладбища в летнюю литфондовскую дачку Ахматовой, немыслимо выстуженную, на улице было много теплее. Просто постояли, помолчали, не помню уже, выпили ли.

Прощание с Анной Ахматовой. В центре: Лев Гумилев, слева: Евгений Рейн и Арсений Тарковский, справа: Иосиф Бродский, 10 марта 1966 года

Фото: РИА НОВОСТИ

Это все более или менее известно, много раз повторено. Большинство описаний указывает, что официоз всячески принижал и само событие смерти, и похороны, и масштаб личности умершей. Вымученные характеристики в крошечных некрологах, пренебрежение к церемонии, трудности с получением места для могилы. Сейчас я бы сказал так: ее смерть была для властей очевидным неудобством. Как и жизнь, но жизнь они ввели в привычные им рамки: поносные оценки ее поэзии, постановление ЦК, арест сына, нищета. Ее ко всему этому приписали, она их условия приняла, с этим у них проблем уже не было. Но со смертью они не знали, что делать; по какому из установленных у них разрядов хоронить, не понимали. Похороны вообще такая вещь, что ей нет соответствия в земной действительности: ну, свалить, как Моцарта, в яму, ну, отгрохать мавзолей. В нечеловеческой действительности коммунизма тем более.

Но это в десятую очередь. В те мартовские дни люди, хоть в какой-то степени одухотворенные, причастные к культуре, творчеству, понимали сознательно и чувствовали инстинктивно, что кончился редкостный двухвековой период истории и возврата к нему нет. Что в России нет ничего слаще — и важнее — говорения, и Ахматова последняя, кто мог говорить на одном языке не только с Пушкиным, а и с Державиным, и, бери глубже, с Петром. Что с ней ушел из жизни большой стиль. Если по-честному, то стиль вообще. И величие человека — на которое больше не будет спроса.

Анатолий Найман

7 марта 1981 года
Михаил Трофименков о ленинградском Рок-клубе

27--29 февраля 1988 года
Светалана Ганнушкина о погроме в Сумгаите

15 февраля 1989 года
Олег Кривопалов о выводе советских войск из Афганистана

13 февраля 1964 года
Анатолий Найман об аресте Иосифа Бродского

Вся лента