В Русском музее открыта выставка Николая Андронова и Натальи Егоршиной, супругов-живописцев, считающихся классиками "левого МОСХа" времен "оттепели" и "застоя".
Николай Андронов (1929-1998) — хрестоматийное имя. В любой истории советского искусства обязательно упоминается как свидетельство либерализации советского общества после смерти Сталина, появление так называемого сурового стиля, ярчайший представитель которого — Андронов. Грубо говоря, "суровый стиль" — это такая поэма Евгения Евтушенко "Братская ГЭС", но только исполненная маслом на холсте. Сугубо официозный пафос, но с задушевными нотками, вполне соцреалистическая манера, вместе с тем намекающая некой обобщенностью форм на то, что автор знаком, страшно сказать, с сезанизмом.
Но в последнее время существует тенденция у любого советского классика искать некое скрытое лицо, тайную страсть, внутреннюю неудовлетворенность: даже недавние экспозиции главного кремлевского портретиста Налбандяна или газетных карикатуристов Кукрыниксов были организованы таким образом, что они казались лириками, озабоченными живописными проблемами. Так и на выставке Андронова за "суровый стиль" представительствуют только картинно позирующий "Монтажник" (1958) да обстоятельно повествовательные "Проводы" (1965-1967) деревенских мужиков на фронт. Остальная же часть экспозиции должна работать на новый миф об Андронове, ушедшем, если верить аннотации, "во внутреннюю эмиграцию", чтобы отстаивать "правду в искусстве, а также право на творческую свободу".
Про "внутреннюю эмиграцию" это, конечно, в Русском музее загнули, так загнули. Хорош эмигрант, 12 лет возглавлявший монументальную секцию МОСХа, лауреат Госпремии за мозаику "Человек и печать" в редакции газеты "Известия", человек, настолько проверенный, что в 1979-1980 годах ему доверили украшать клуб советского посольства в Вашингтоне. Ужасно жаль, что на выставке нет образцов монументальной пропаганды, считавшейся самой халтурной и доходной конъюнктурой брежневских времен.
Но на выставке представлен только "другой Андронов", проводящий часть жизни в деревне Ферапонтово, терпеливо растирающий глину и гальку с берегов ближайшего озера, чтобы выработать пигменты, сравнимые по яркости с дионисиевскими. Эксперименты, очевидно, не были доведены до конца: яркости в живописи Андронова искать не стоит. Мифологический Андронов — живописец сугубо частной жизни, неустанно пишущий свою семью, деревенскую околицу, лошадей, собак и овечек, то самое озеро и снова лошадей, овечек и собак. Первая реакция: да, хорошая живопись, создававшаяся явно для души, в поисках некой гармонии с собой и миром. Не без удовольствия смотришь, как легко, обобщенно набрасывает Андронов фигурки животных, к которым явно испытывал нежность.
Впрочем, как раз ни нежности, ни каких-либо других эмоций живопись Андронова не излучает. Она крепко сколочена, но именно так, как может быть сколочена табуретка: пространство картин слишком организованно. Кажется, что виды из окна или через распахнутую дверь он писал так часто именно потому, что дверь или окно — идеальный геометрический скелет картины. Еще удивительнее то, что в живописи Андронова почти что за сорок лет не найти никакого внутреннего развития. В ней нет никаких "приключений" линии или цвета, без которых немыслим крупный художник. Однообразие, тематическое и пластическое, приводит к тому, что ничего, кроме скуки, живопись Андронова-эмигранта не вызывает.
Впрочем, устроители выставки поступили мудро, разведя по разные стороны парадной лестницы Мраморного дворца экспозиции Андронова и его жены Натальи Егоршиной. Она безусловно интереснее как художник. Ей на пользу налет дамского легкомыслия, спасающий от сумрачной андроновской серьезности. А портреты 1960-х годов, начертанные на грубом белом холсте, иногда экспрессивны до гротеска. В ней есть что-то, условно говоря, митьковское. Есть капризное желание переступить границы разрешенного. Но оторопь берет, когда видишь забавные коллажи, датированные началом 1990-х годов. Стоило прожить такую долгую жизнь в искусстве, чтобы решиться приклеить к холсту посторонние предметы только тогда, когда это стало официально легитимным. И эта робкая, запоздавшая смелость, пожалуй, драма посерьезнее, чем вымышленная внутренняя драма Николая Андронова.
Михаил Трофименков