Из мировой художественной литературы ВАЛЕРИЮ ПАНЮШКИНУ известно, что, оставшись в одиночестве, женщина непременно станет жить своей частной жизнью. Или не станет. И неизвестно еще, что хуже.
Довольно быстро, году на четвертом совместной жизни, я смирился с тем, что совершенно не могу контролировать мысли моей жены, и решил раз и навсегда, что не буду даже и пытаться, раз уж она сама не может их контролировать. Я решил, пусть жена думает что угодно, лишь бы только не делала ничего предосудительного. С чего это мужья берут, будто жены при первой же возможности принимаются делать нечто предосудительное — неизвестно. Видимо, мужья судят по себе.
Беда только в том, что так уж устроена моя жизнь: половину ее я провожу вне дома, вне города и часто вне страны.
— Привет, ты чего там поделываешь? — звоню я жене хоть бы даже и из другого полушария.
— Работаю,— отвечает жена, и нарочитое клацанье компьютерных клавиш звучит фоном ее слов так отчетливо, что закрадывается сомнение: не ради меня ли она стучит по клавишам, не для того ли, чтобы убедить меня, будто мой звонок действительно застал ее на рабочем месте?
Звоню еще раз часа примерно через два.
— Привет, как дела?
— Еду в машине,— голос жены звучит на фоне нарочито щелкающего поворотника и нарочито играющего в машине радио.
— Куда едешь?
— Мы с подругой Анной решили поужинать, а потом пойти на танцы.
— Куда на танцы? — сердце обрывается при слове "танцы" у всякого командировочного мужчины, имейте в виду, жестокие!
— Ну, в какой-нибудь клуб. Мы еще не решили.
— Ладно, привет Анне.
Разумеется, я вовсе не это хотел сказать. Я хотел сказать, что мать двоих детей должна сидеть дома, а не по дискотекам шляться — это раз. Если ты едешь ужинать с подругой, то значит, станешь пить вино, и тогда какого черта едешь за рулем — это два. Если две молодые женщины идут танцевать в ночной клуб, то подвергаются ужасной опасности — это три. Никакой Анны не существует — это четыре. То есть существует, конечно, Анна, что еще хуже — это пять. Зачем так издеваться надо мной, я же тут работаю — это шесть.
Разумеется, ничего из вышеперечисленного я не говорю жене, поскольку выглядел бы полным идиотом. И, разумеется, я давно уже не работаю, а вовсе даже ужинаю. Терзания по поводу таинственных похождений жены, совершаемых в мое отсутствие, отвлекают меня, как правило, не от тяжкой работы, а от бифштекса и "Зинфанделя".
Еще через пару часов приходит от жены эсэмэска:
"Танцы нашлись. В 'Пропаганде'. Тут довольно весело".
Я посылаю эсэмэску в ответ:
"Поосторожнее там, в 'Пропаганде'".
Надо сказать, что любой другой клуб, упомяни моя жена его в эсэмэске, показался бы мне наиужаснейшим в Москве притоном разврата. На самом деле я хотел бы послать эсэмэску "Только не 'Пропаганда', домой немедленно!", но я почему-то уверен, что не имею права отсылать таких эсэмэсок.
Я раздавлен, на самом деле. Навязчивые мысли о безумствах жены, совершаемых так далеко от меня, что насквозь через землю ближе, чем вокруг, мешают мне насладиться "Зинфанделем". Кроме того, у меня совершенно пропадает желание, допив "Зинфандель", посещать ночные клубы, веселиться и танцевать. С мрачным лицом я заказываю текилу, виски или другой какой-нибудь напиток неудачников. Выпив залпом, я направляюсь в отель изображать оскорбленную добродетель. Я засыпаю, и тут в кармане принимается вибрировать телефон.
— Ты чего мне не звонишь? — ласково говорит жена.
— Ты где?
— Я иду домой. Я бросила машину у ресторана, чтобы выпить вина. Потом мы с Анной потанцевали, такси брать не хотелось, мы решили прогуляться до дома пешком.
— Одни? В три часа ночи? Вы сошли с ума!
— Ничего подобного. Мы уже входим в подъезд.
Надо ли говорить, что подъезд представляется мне теперь самым страшным местом на земле? Надо ли говорить, как я ненавижу эту Анну, раньше казавшуюся мне весьма милой молодой женщиной? Надо ли говорить, что подруг жены всякий мужчина боится в десять раз больше, чем друзей жены?
Не надо ничего этого говорить. Надо сказать жене "спокойной ночи" и держать себя в руках.
Еще через полчаса жена звонит шепотом:
— Ты чего мне не звонишь-то? Я уже ложусь спать. Дочка забралась ко мне под одеяло и спит рядом, такая чудесная. Что? Я читаю скучную книжку. Очень соскучилась.
Мы живем вместе 20 лет. Очень часто мы буквально говорим одни и те же фразы по некоторым поводам, не сговариваясь. Еще чаще один начинает фразу, а другой доканчивает, опять же не сговариваясь. Мы любим одинаковую еду и одинаковую одежду. Многие наши знакомые утверждают, будто за 20 лет мы даже стали как-то похожи друг на друга внешне.
Исходя из этих соображений, уезжая далеко и надолго и не имея даже иллюзии, будто можно контролировать жену, я успокаиваю себя тем, что раз уж мы так похожи, то, вероятно, оставаясь одна, она делает то же самое, что и я делаю, оставаясь один. Не про все поступки, совершаемые мною в командировках, мне хотелось бы думать, что моя жена совершает одновременно их же в Москве. Но в общем ничего страшного.
Страшнее другое. Как бы мы ни были похожи, на самом деле мы совершенно разные люди и мне лично 20 лет не хватило, чтобы уложить как следует в голове эту очевидную мысль.