выставка балет
В Московском доме фотографии открылась выставка Георгия Петрусова "Большой балет. 1940-1960-е". Балетный обозреватель ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА с удовольствием окунулась во времена молодости своих родителей.
Ростовский армянин Георгий Петрусов (1903-1971) был счетоводом-бухгалтером по профессии и романтиком по натуре. Бросив провинциальную жизнь банковского клерка, заделался столичным фотокором и завсегдатаем главных строек социализма. Снимал Магнитку, Днепрогэс, военные учения, московское метро, спортивные парады и колхозные посевные так темпераментно и пластично, что удостоился лестного отзыва самого Александра Родченко: "Из обычного репортера в очень короткий срок Георгий Петрусов становится в первые ряды мастеров". После войны получил официальный заказ на съемку для парадного альбома, приуроченного к 175-летию Большого театра, отснял все спектакли тогдашнего балетного репертуара. В МДФ представлены авторские отпечатки Петрусова, предоставленные кельнской галереей Alex Lahmann. Выставка "Большой балет. 1940-1960-е" организована при поддержке Volkswagen, MasterCard, "Би Лайн GSM", Nikon и открыта до 20 января.
Временные рамки выставки на самом деле уже объявленных: в 1955 году юбилейный альбом уже вышел из печати. В сопровождающих экспозицию статьях и комментариях есть все положенные слова об этой эпохе: и про сталинский неоклассицизм, и про балет как парадную вывеску режима, и про незыблемую иерархию тоталитарного строя, отраженную в классическом спектакле и, соответственно, работах мастера. И все эти штампы выставка блистательно опровергает.
Из одной точки — центра оркестровой ямы — Георгий Петрусов увидел поразительно живой и веселый театр. Этот официальный Большой на редкость демократичен — вольный приют комедиантов, угнездившийся в самом центре сталинской империи. Художник, обольщенный этими странными лицедеями, снимает только то, что интересно ему самому. Он напрочь игнорирует любую иерархию — и в композиции кадра, и в выборе спектаклей, и в отборе персонажей. Какой-нибудь канувший в Лету "Аистенок" с его пионерами, петухами и собаками представлен полнее, чем статусная "Спящая красавица" или драмбалетная гордость "Ромео и Джульетта". А мало кому сейчас известная пухлоногая резвушка Нина Чорохова скачет по кадрам куда чаще, чем Галина Уланова.
Скачут все — Георгий Петрусов категорически отвергал статуарность. Легкую и выигрышную для съемки статичность адажио, эффектно застывший в позах кордебалет, мизансцены, подчеркивающие иерархичность традиционного балета, и прочие приметы имперского стиля он словно не замечал. На его фотографиях сигают всевозможные шуты, летят нереиды, висит в воздухе стреляющая из лука татарка и даже Одиллия умудряется выпрыгнуть из рук принца. Второстепенные персонажи балетного театра вырываются на первый план, тесня премьеров полнокровием своей витальности.
Каждый из героев полон профессионального самоуважения и неподдельной радости лицедейства. Весело кривляется долговязый Страус из "Аистенка" — спустя десять лет этот Алексей Варламов станет отцом японского балета. Захватывает весь кадр роскошная пара "поляков" — блистательная красавица Валентина Галецкая и мой отец — ликующий бонвиван Анатолий Кузнецов. Рядом вижу его совсем другим — нарочито постный наклон головы, склеенные в субрессо ножки, с преувеличенной аккуратностью округленные руки — пейзанина из первого акта "Жизели" он танцует с явной иронией. А знаменитый своим своеволием кордебалет Большого! В "Лебедином" каждая в шеренге лебедей чувствует себя Одеттой: одна, свесив кисти ручек, изображает покорность, другая, надув грудную клетку и выпучив глаза, готова заклевать Злого гения, третья скосила глазки и жеманно приспустила локти, явно соблазняя своего Зигфрида из партера.
Среди звезд у Георгия Петрусова тоже были свои фавориты. Всем прочим он предпочитал юную Раису Стручкову — даже, вопреки своему обыкновению, сделал несколько ее портретов. Марину Семенову любил за бесшабашность: она у него всегда в прыжке — с беззаконно завышенными руками и победительной улыбкой. Майю Плисецкую не привечал: пара-тройка фотографий уличают ее в разнообразных погрешностях против канона. Одобрительно относился к Ольге Лепешинской, ее жизнерадостная основательность была художнику куда ближе, чем полутона Галины Улановой. Фотографии "главной сталинской балерины" Георгию Петрусову не давались. Они удивляют какой-то маргинальностью: недопрыгнутое jete из первого акта "Жизели", странная боковая поддержка с взметнувшейся ногой Джульетты, тающий во тьме полуарабеск Марии, который автор с детской наивностью пытался усовершенствовать ретушью, дорисовав Улановой руку и подмышку.
Эта пронзительная правда времени, правда жизни Большого в сталинскую эпоху — самое ценное, что есть в этой выставке. Моя мать, проработавшая в театре как раз те самые три десятилетия, перебирала экспозицию, точно семейный альбом: "Женька Меченко! Хороший был парень, жаль, рано спился! Люля Черкасова — лучший прыжок театра! А это чьи такие страшные ноги?" А при взгляде на пионеров "Аистенка" во весь голос запела, как шестьдесят лет назад со сцены Большого театра: "Мы страны великой дети..." Ущипнув ее за бок, я прошипела: "Какого черта! Вы что, во все это верили?" "Какая разница,— ухмыльнулась моя мамочка,— балет-то был хороший".