Мария Степанова «Старый мир. Починка жизни»

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Мария Степанова
Старый мир. Починка жизни

Новый сборник поэта Марии Степановой написан после успеха двух ее больших книг — стихотворного избранного «Против лирики» и прозаической «Памяти памяти». Это редкий в современной русской литературе случай, когда к сложному, новаторскому автору приходит хорошо ощутимое читательское признание. Однако для самого автора такое признание всегда проблема. Оно грозит опасностью застыть, совпасть с востребованным образом. Один из выходов: немного разрушить и пересоздать самого себя. «Старый мир. Починка жизни» — работа именно такого рода. Это не проба новой манеры, не эксперимент по поиску темы, а операция внутри сложившейся авторской фигуры. Операция почти в хирургическом смысле. После нее автор выходит отчасти изрезанным, но и способным на новое.

Изменения бросаются в глаза уже на уровне формы. Степанова — поэт большой версификационной уверенности. Ритм в ее стихах — не поэтическая условность, но ключевая составляющая. Он держит ее речь, как осанка, создает броню, благодаря которой разговор о вещах предельных остается достаточно безопасным. Этот ритм может выглядеть властно, а может кокетливо (или то и другое вместе). Так или иначе в нем — условия работы стихов. В текстах новой книги можно увидеть, как этот ритм не исчезает, но сознательно разрушается. Это выглядит местами почти неловко, но тем сильнее впечатление освобождения: когда сказать нечто можно, только хотя бы в какой-то мере разучившись говорить.

Что именно здесь нужно сказать? Речь об опыте настолько же интимном, насколько общем. Центральный по местоположению текст книги, небольшая поэма «Девочки без одежды»,— о сексуальном насилии. Можно легко навесить здесь ярлык: поэзия эпохи #metoo. Однако чтобы прояснить способ отношения Степановой к тренду, нужно прояснить его природу. Смысл этой волны — и в ее «низовом», фейсбучном варианте, и в культурных ее последствиях — не столько в раскрытии преступлений, сколько в обретении речи (этот акцент отчетливее звучит в названии флешмоба #янебоюсьсказать).

Вопрос «какое право "я" имеет говорить?» движет всю поэзию Степановой. Есть два традиционных ответа на него: поэт пишет по праву сильного, избранного или, напротив, по праву слабого, угнетенного. (Ответы эти, с некоторой мерой условности, можно назвать правым и левым.) В «Девочках без одежды» они сталкиваются. Поэт, наделенный властью над словом, открывает свою принадлежность к онемевшим, почти расчеловеченным. Он встает в ряд безмолвных и только так обретает речь.

В русской литературе есть великий текст, устроенный таким образом,— мандельштамовские «Стихи о неизвестном солдате». Они легко узнаются как источник аллюзий всей книги, но еще больше как образец политико-метафизической позиции. Только в основе новых стихов Степановой лежит еще одно испытание. Чтобы обрести речь, необходимо сначала обнаружить и обнажить то, что речи изначально лишено,— тело. Точнее, тело женское, несущее на себе засечку насилия, вторжения чужого тела и взгляда.

В старых стихах Степановой тела почти не было. Поэт, его собеседники, его герои были существами говорящими, обитателями языка. Ее мир во многом был миром призраков — бестелесных и беспокойных. В этой книге все меняется. Открытие плотской природы поэта, нахождения речи в теле, позволяет поставить вопрос о телесном как таковом, о телах других. Еще одна, открывающая книгу поэма («Старый мир» почти весь состоит из больших вещей), так и называется: «Тело возвращается». «Возвращается» — как возвращается вытесненное, забытое. Но еще — как воскресают из мертвых.

Почти с самых ранних вещей в поэзии Степановой стоит вопрос о месте мертвых в нашем мире и о нашем месте в мире мертвых — погибших на войне, репрессированных, просто умерших — любимых и незнакомых. Живые и мертвые в ее текстах делили сумрачный мир старых слов, вызывали друг друга из Элизиума памяти, являлись непрошеными гостями. Можно сказать, поэтический язык у Степановой и был тем веществом — эфиром, что связывал мертвых с живыми. Так поэзия становилась наваждением — пугающим или чарующим.

Этот вопрос разрешается здесь. Вместе с поэтом поэзия «становится плотью». Отныне она способна рассыпаться прахом, сгореть в огне, рассеяться. А значит, не уйти в назойливое небытие языка, а остаться в материи. Пространство языка — это территория вечного конфликта, войны и переговоров. Он объединяет живых и мертвых и оставляет их разделенными. В плотском все — люди, животные, вещи — оказываются наконец вместе.

Здесь можно действительно умереть, а значит, можно и вернуться. Не дурным повторением слов и не магическим явлением призрака, а по-настоящему. В этом антиатеистическом материализме пространство земли, воздуха, плоти оказывается не пленом, а обетованием. Мир несет в себе то обещание подлинной встречи, которого нет в языке. Чтобы услышать его, поэзия должна немного расстроиться, заглушить собственный гул, сама научиться умирать.

Новое издательство