«Зрители заплатили деньги и хотят развлекаться»

В Москву Ксению Раппопорт — петербурженку, музу Джузеппе Торнаторе, Льва Додина и Павла Лунгина — привела премьера фильма «Дама Пик», в котором актриса сыграла оперную диву Софию Майер. По просьбе “Ъ-Lifestyle” МАРУСЯ СОКОЛОВА поймала народную артистку Российской Федерации, чтобы расспросить о театре и кино, благотворительности и планах на старость.

На Москву обрушился очередной декабрьский снегопад. Из «Академии» у МХАТа, где назначила мне аудиенцию Ксения Раппопорт, хорошо видно, как Камергерский переулок исчезает под сугробами, а актрисы все нет. С опоздания главного героя сегодня начинается любое приличное интервью, но Раппопорт не опаздывает, а сидит за соседним столом и решает важные дела своего фонда «Б.Э.Л.А. Дети-бабочки». Наконец, она пересаживается ко мне. Начало десятого, Ксения устала — найти в ее графике окно для интервью мы не могли неделю, — но от этого кажется еще мягче и женственнее, чем мы привыкли видеть на афишах.

— Недавно состоялась премьера фильма «Дама Пик» Павла Лунгина. Как вам понравилось играть главную героиню, коварную оперную певицу Софию Майер?

— Играть и кривляться — моя профессия, и мне это нравится. Но именно эта роль далась мне непросто. Я не до конца понимала мотивы своей героини, вернее, путалась в них, поэтому максимально доверилась Павлу Семеновичу и следовала его указаниям. А он говорил: «Ты недостаточно злая! Чего ты боишься? Злись!» И я злилась изо всех сил. Хотя мне кажется, что тот, кто совершает зло, не обязательно должен быть злюкой. Иногда у очень страшных поступков прекрасные мотивы.

— А в реальной театральной жизни такие интриги тоже случаются?

— У меня, наверное, очень скучная жизнь, но я ни с чем похожим не сталкивалась. Какие-то страшные истории до меня долетали, но их свидетелем я никогда не была.

— Как вам кажется, режиссеру удалось перенести театральное пространство в киноплоскость?

— Павел Семенович скорее изобрел какое-то совершенно новое, третье пространство. Да и оперная эстетика куда более утрированная и экзальтированная, чем театральная, — мне было очень интересно наблюдать, как она переплавляется в кино.

— Давайте поговорим о ваших театральных режиссерах. Вы окончили курс Вениамина Фильштинского в Санкт-Петербургской государственной академии театрального искусства и почти сразу стали музой художественного руководителя Малого драматического театра Льва Додина. Какой подход в режиссуре вам ближе: четкие указания или соавторство?

— Вениамин Михайлович научил нас быть в работе наглыми и отчаянными, но самое главное — быть соавторами того, что мы делаем. Соавторство для меня — это необходимость. Лев Абрамович в работе с нами и точен, и требователен, но это абсолютно не отменяет нашей импровизации и соавторства. Те задачи, которые он ставит, наоборот, требуют от актера очень сильной личной включенности. А вот если первую же встречу режиссер начинает с объяснений, где я должна сесть, где встать, а после какой реплики уронить чашку, мне это перестает быть интересным.

— В одной из рецензий на спектакль «Гамлет», в котором вы сыграли Гертруду, есть такая формулировка, будто Додин одновременно разрушает миф о гуманизме и при этом воспевает театр — самое гуманистичное и единственное из искусств, где один человек смотрит другому человеку прямо в глаза. А вы какой театр воспеваете?

— Театр, который меня волнует, заставляет думать, а не сидеть в покое, разглядывая детали костюмов. Театр, который не оставляет равнодушным: выйдя из зала, я хочу волноваться. Если я вышла «с холодным носом» — это не мой театр.

— Каким должно быть предложение сыграть в постановке, чтобы вы его приняли?

— Интересным. Содержательным. Неожиданным. Таким, которого еще не было. Я много лет служу в МДТ, возможно потому, что предложения Льва Абрамовича мне априори интересны. Я точно знаю, что могу сопротивляться, не соглашаться, у меня может не получаться, но ни к одному разбору Додина я не останусь равнодушной. Я избалована возможностью серьезного подробного процесса репетиций — и это огромный кайф. Еще у меня есть опыт работы с прекрасным режиссером Андреем Михайловичем Прикотенко. Один из наших спектаклей, «Трактирщица» Карло Гольдони, идет в БДТ. И совсем скоро, 18 декабря, будет благотворительный сочельник в Эрмитажном театре как раз в постановке Прикотенко. Мы с Данилой Козловским будем читать «Алису в Стране чудес».

— В представлении многих вы такая классическая чеховская героиня. Вас сложно представить, скажем, в спектаклях Богомолова или Серебренникова. А вам самой современная драматургия и режиссура интересны?

— Я готова к любым осмысленным экспериментам, — мне было бы очень интересно попробовать себя в чем-то совершенно ином. Единственное но: я против дрессировки и использования актера как функции, а вот к полноценным творческим путешествиям и поискам я более чем открыта. Кстати, с Кириллом Серебренниковым я работала в кино. И это было прекрасно.

— Есть мнение, что цель так называемого современного театра — вытащить из зрителя катарсис довольно грубым набором приемов. Как вы относитесь к такому театру?

— Катарсис — это ведь то, ради чего театр существует. Если зритель пришел в театр и испытал там катарсис, значит, главное достигнуто — и неважно, какими приемами. Любая форма искусства имеет право на существование, если достигает своей цели — сердца, души и ума зрителя.

— Сегодня если ты не увидел какую-то громкую премьеру одним из первых, то, мягко говоря, с тобой не о чем говорить. С чем, по-вашему, связан этот театральный бум?

— Думаю, что я могу судить об этом только изнутри. Да, билеты на спектакли дорожают, да, они раскупаются за несколько месяцев, и раскупаются публикой, явно далекой от театра. Люди в первых рядах не знают, как это — два часа сидеть, молчать, работать головой и сердцем. Кому-то скучно, кому-то трудно, кто-то пришел показать свое платье и туфли и не очень понимает, что ему делать в зрительном зале. Зрители заплатили деньги и хотят развлекаться. Они не хотят тревожиться — хотят быть успокоенными. С другой стороны, увлечь этих людей и хотя бы к концу спектакля попробовать перенастроить — очень интересная задача.

— Как вариант можно краткое содержание перед спектаклем выдавать.

— Я думаю, что если человек не читал ни Шекспира, ни Чехова, то вряд ли он станет читать брошюру, выданную в театре. Можно ведь погуглить или у соседа спросить, если что. Поэтому иногда реакции бывают поразительно непосредственные. Многие смотрят историю принца Гамлета, действительно не зная, с чего все началось и чем закончится.

— Вы ставите перед собой какую-то сверхзадачу перед выходом на сцену? «Глаголом жечь сердца людей» или что-то вроде того.

— Ни в коем случае. Все, что ты должен сделать, выходя на сцену, — дать зрителю возможность размышлять над той историей, которую ты рассказываешь. Размышлять эмоционально. Если зритель остался равнодушным, значит, что-то у тебя сегодня не сработало.

Я точно знаю, что могу сопротивляться, не соглашаться, у меня может не получаться, но ни к одному разбору Додина я не останусь равнодушной

— Как вы понимаете, что спектакль удался?

— По диалогу со зрителем. Если мы вместе говорили на одну тему, значит, все удалось.

— Часто можно услышать мнение, будто актеры на самом деле очень закомплексованные люди. Как вам кажется, это действительно так?

— В актерах, как и во всех остальных, хорошо то, что все они очень разные. Но такую же свободу, как на сцене, в обычной жизни эта профессия не обеспечивает. Если вы видите на сцене властного, рокового, раскрепощенного персонажа, в жизни этот актер запросто может оказаться молчаливым интровертом.

— Вы номинированы на «Золотую маску — 2017» за роль Гертруды в «Гамлете», а в списке ваших кинопремий есть, например, венецианская награда «Кубок Вольпи», премия «Давид ди Донателло», которую называют итальянским «Оскаром». Премии для вас вообще что-нибудь значат?

— Премия — это всегда очень приятно. Это значит, что твою работу высоко оценили, по крайней мере, те, кто был в жюри. Но мне кажется, что не стоит относиться к наградам слишком серьезно. Думаю, самое правильное — поставить ее на шкаф и спокойно работать дальше.

— А как вы относитесь к возрасту?

— Возраст — это прекрасно. С годами происходит какое-то внутреннее наполнение, которое приносит мне огромное удовольствие. Разумеется, я не лишена женских реакций, когда смотришь в зеркало и видишь на десять морщин больше, чем три года назад, а кроме того, есть еще фотографии и фильмы, которые говорят: «Смотри, смотри, какая разница!» Но по большому счету мне нравится, как я взрослею. У возраста есть свои физические минусы, но они полностью окупаются тем ценным, что приходит взамен.

— Старости не боитесь?

— Боюсь болезней и беспомощности. Невостребованности в профессии бояться глупо, это от тебя почти не зависит. Кроме того, есть ведь и другие занятия. Я-то уж точно найду, чем заняться. Например, мне страшно нравятся языки. А еще я могла бы выращивать сады. Подстригать оливки в чьем-нибудь поместье, сидеть с собаками и детьми. Я и сейчас часто об этом думаю. У меня такой характер — все время рефлексирую, сомневаюсь — то ли я делаю, правильно ли делаю. Может, нужно вообще идти другой дорогой.

— Кстати, про оливки. Вы часто бываете в Италии. Какой он — ваш идеальный итальянский день?

— Прилетаю в шесть утра из Питера, сажусь в машину, еду на съемочную площадку, гримируюсь, вхожу в кадр, снимаюсь до отбоя, еду в гостиницу, сплю. Вот мой идеальный день, и он прекрасен.

— Не жалко, что жизнь проходит вот так, без выходных?

— В какой-то момент было жалко, а потом я посмотрела, сколько всего я успеваю на самом деле (а успеваю я не больше половины того, что планирую), и мне стало радостно. Пока хватает сил, почему бы не работать? А про выходные я уже серьезно задумываюсь, планирую, как и работу. Ну, стараюсь по крайней мере.

— Вы успеваете быть попечителем благотворительного фонда «Б.Э.Л.А. Дети-бабочки». В какой момент вы поняли, что не можете не помогать?

— В тот момент, когда узнала, что такое буллезный эпидермолиз (БЭ). Мне позвонили и попросили записать сказку в пользу детей-бабочек, и пока мы ехали в студию, я разговорилась с Юлей — мамой такой «бабочки» Насти. От Юли я узнала в том числе, что ребенку с буллезным эпидермолизом трижды в день нужно делать перевязки и что бинты отрываются вместе с кожей. Что первое слово, которое произносит ребенок, — не «мама», а «больно», а чтобы искупать ребенка, нужно минимум шесть рук и предварительные репетиции с куклой, потому что одно неверное движение — и ребенок может остаться без кожи на руке или любой другой части тела. Что врачи в России не только ничем не могут помочь, но и часто просто не знают о заболевании. Необходимо было хоть как-то эту жуткую ситуацию изменить.

— Чего удалось добиться за эти пять лет, что фонд существует?

— Сначала мы просто собирали деньги, чтобы отправлять детей на операции в немецкий город Фрайбург. Дети возвращались, но поддерживать здесь их было негде — заболевание это на сегодняшний день неизлечимо, и детям-бабочкам нужны постоянный уход и наблюдение. Тогда мы поняли, что нам необходим стационар здесь, в России, в который можно было бы класть ребенка в период обострения и получать помощь на государственном уровне. Так два года назад на базе НЦЗД (Научного центра здоровья детей) мы открыли первое и пока единственное отделение в России для детей-бабочек, где можно пройти комплексное обследование и получить необходимое лечение.

— Это ведь своего рода революция в российской медицине?

— В каком-то смысле да, если не революция, то уж точно серьезные изменения. В этом году мы планируем расширение: в первый год мы смогли положить 50 детей, совсем скоро сможем положить 120. Все это, конечно, происходит благодаря тому, с какой готовностью идут нам на встречу врачи НЦЗД.

— На сайте фонда «Б.Э.Л.А. Дети-бабочки» есть письма мам таких детей, и почти в каждом из них идет речь о неграмотности врачей и халатном отношении к новорожденным с буллезным эпидермолизом. Как сейчас обстоят дела в регионах?

— Это действительно одна из самых серьезных проблем. Незнание врачей и неумение поставить диагноз в первые минуты жизни приводит к фатальным и мучительным для ребенка ошибкам: новорожденного с этим заболеванием кладут в реанимационный кувез с температурой 36,6, где он гниет заживо, капельницу приклеивают пластырем, который сдирают потом вместе с кожей, а тонкую, рвущуюся кожу повреждают многочисленными уколами, на месте которых образуются волдыри и раны. Врачи сначала не верят мамам, а потом и вовсе советуют оставить ребенка, предвещая нечеловеческие мучения. И тогда либо мамы мужественно забирают ребенка под расписку домой в надежде разобраться в непонятной болезни самостоятельно, либо действительно оставляют детей в роддомах. Мы начали с того, что перевели и издали самый современный на сегодняшний день справочник для врачей, чтобы снабдить им роддома, а также книгу для мам, столкнувшихся с этим диагнозом. Сейчас мы понимаем, что такие отделение, как в НЦЗД, нужны во всех регионах.

— А если говорить о других странах?

— Во всех странах, даже самых развитых, существуют благотворительные фонды, но государство там берет на себя самую затратную часть — обеспечение больных перевязочными средствами, тем самым позволяя фондам заниматься экстренными случаями, срочными операциями, социальной адаптацией и реабилитацией больных. В России все это пока на нас: в фонде зарегистрировано около 300 детей, и наших мощностей не хватает, чтобы обеспечить всех перевязочными средствами (это около 250 тысяч рублей в месяц на человека в тяжелых случаях). Кроме того, болезнь затрагивает все органы, и обычный стоматолог, офтальмолог или ортопед без специальной подготовки такому ребенку помочь не сможет. В нашем отделении при НЦЗД новейшее оборудование и замечательные врачи, но самое главное — врачи готовы учиться. Сейчас мы отправляем их за границу, а позже сможем отправлять врачей из регионов на обучение уже к ним в Москву.

— Есть какая-то надежда, что государство возьмет на себя хотя бы часть расходов?

— Мы планируем организовать медицинскую структуру, которая свяжет всю страну. Стационары по всей России позволят нам собрать официальную документацию на всех, кто через них пройдет, а значит, мы сможем лоббировать включение буллезного эпидермолиза в список редких орфанных заболеваний, субсидируемых государством. Пока что нам удалось добиться получения бесплатных перевязочных средств для больных только в Москве и Чечне. В Питере пока бьемся о бюрократическую стену. Но вода камень точит.

— Что лично для вас оказалось самым сложным в этой работе?

— Самое сложное — то, о чем мы сами постоянно спорим, — это выбор. У нас есть дети, которым прямо сейчас, пока мы с вами говорим, очень больно и нужны перевязки, которые стоят очень много денег. И вот тут перед нами встает вопрос: остановить программы развития — обучение врачей, госпитализацию в НЦЗД, организацию отделений в регионах — и все эти деньги отдать трем, четырем, десяти детям, чтобы на полгода-год обеспечить их перевязочными средствами, или продолжить глобальное развитие с верой в то, что через несколько лет нам уже не придется выбирать.

— А как сегодня обстоят дела с пожертвованиями?

— Люди, которые жертвуют, хотят видеть чудо выздоровления и знать: я имел к этому чуду отношение. В нашем случае чуда не будет — вылечить этих детей нельзя, но можно максимально облегчить их боль и качественно изменить их жизнь. У нас в стране благотворительность пока довольно спонтанная. Нужно же, чтобы для большинства это стало обычным делом, как ежемесячная плата за свет и воду. Именно регулярные пожертвования, даже самые небольшие, сопоставимые со стоимостью бутылки воды или чашки кофе, дают фондам возможность систематически работать и строить какие-то планы.

— Какие маленькие дела все мы должны делать ежедневно, чтобы мир стал лучше?

— Например, здороваться с соседями в лифте и не мусорить. А еще очень полезно съездить на какую-нибудь гигантскую помойку — это сильно меняет отношение к потреблению. Знаете, около каждого мегаполиса есть такие огромные свалки.

— Как та свалка в фильме «Незнакомка» Джузеппе Торнаторе, в которой ваша героиня ищет тело своего любимого? Сцена не для слабонервных.

— Именно! Причем мы снимали не в павильоне, а на настоящей итальянской свалке, и все члены группы были в специальных костюмах и в масках — такой там стоял смрад. Помню, что когда я вернулась в Питер, то на вахте театра обнаружила одно из тех приглашений на какое-то модное событие, которые часто оставляют для артистов. Это приглашение представляло собой большую картонную коробку, замысловато тисненую, внутри которой лежал сложно сконструированный браслет из пластика, который, очевидно, не разложится никогда и, скорее всего, окажется внутри кита или будет плавать с мусорным островом в океане еще тысячу лет. И вот это все приглашало меня на какую-то вечеринку и вроде было призвано меня как-то порадовать… Мне же стало физически плохо. Думаю, нам всем нужно научиться мыслить в обратном направлении. Все эти усилия, деньги, фантазии и материалы — все это пора начать тратить на другое.

____________________________________________________________________

Маруся Соколова