Александр Бренер Жития убиенных художников
В относительно массовом культурном сознании Александр Бренер — прежде всего участник движения московских акционистов 1990-х, человек, который какал в Пушкинском музее, сидел в голландской тюрьме за то, что нарисовал знак доллара на картине Малевича, и так далее. Сам Бренер, впрочем, акционистов от души презирает, себя к ним не относит, а свою деятельность вообще не числит по ведомству современного искусства. Он — гений скандала, уже третье десятилетие совершающий великолепные пакости с целью не то сбить спесь с самодовольного культурного мира, не то открыть искупительно-скатологический ритуал, необходимый, чтобы этот мир спасти, не то просто повеселиться.
Еще Бренер пишет книги, природу которых тоже не так просто определить. Радикальная художественная критика, мемуарная проза в духе Лимонова, но гораздо наивнее и гораздо талантливей, циничное сведение счетов с давними знакомыми, виртуозное авангардное письмо по ту сторону вкуса и меры, сборники проклятий и пророчеств, обсценный экклезиаст.
"Жития убиенных художников" — возможно, вершина этого жанра, бренеровский опус магнум, своего рода пунктирная автобиография. Сквозной сюжет здесь — рассказы о встречах с художниками: от алма-атинского детства 1960-х до шатания по европейским столицам последних лет. Некоторые из героев действительно умерли — они часто достойны любви и восхищения. Другие, как пишет Бренер, мертвы при жизни — и эти ходячие трупы необходимо разоблачить, вывести на чистую воду. Здесь достается почти всем фигурам современного русского арт-мира — от Комара и Меламида до Pussy Riot и Павленского, и особенно старым товарищам по московскому акционизму — Кулику, Мавроматти, Осмоловскому. Искусство оскорбления Бренер доводит до катулловской поэтической высоты. Даже если не соглашаться с ним во всех оценках, сложно не наслаждаться оборотами вроде "бесчувственные резиновые кончики контрацепционного концептуализма".
Но главное в книге не интифада Бренера против современников, а немного другое — сам образ пишущего, художника, поэта. Ненавистный Бренеру Кабаков, как известно, обещал, что "в будущее возьмут не всех". Бренер туда и сам не хочет. Его практика — удивительный образец современного искусства, изо всех сил отрицающего свою современность. Контекст, в который Бренер списывает свои выходки,— не венский акционизм, не современный перформанс, но Мандельштам, Шаламов, Клее, Джотто, жизнеописания Вазари. Не идеальный музей будущего, но потрепанная домашняя библиотека. Культура в его философии — это культура не канонизированных, но отверженных, прекрасных негодяев, в которые Бренер записывает все дорогие ему фигуры. Это, конечно, ужасно романтическая позиция. Бренер и сам изо всех сил старается быть романтиком, исключенным, отверженным и отвергающим, ненужным и не понятым любым истэблишментом, который хочет его себе присвоить. Это далеко не всегда получается, и его романтизм всегда готов обернуться карикатурой, лубком. Бренер это знает и карикатурность в полной мере использует, отдается ей, встает в чайльд-гарольдовскую позу и снимает штаны. И в своих выходках, и в письме он балансирует на тонком канате, протянутом между великой высокой культурой и клоунской суетой. Внизу под ним — отвратительный ров современности. Можно, конечно, спорить, насколько эта атлетическая фигура имеет отношение к Бренеру-человеку и даже к Бренеру-художнику. Но ее танец все равно вызывает восхищение.
Гилея
Фернандо Пессоа (Алваро де Кампуш) Морская ода
Главная фигура португальской литературы XX века, Фернандо Пессоа до недавнего времени был мало знаком русскому читателю. Несколько месяцев назад вышли его грандиозная "Книга непокоя" и сборник рассказов "Банкир-анархист". И вот почти сразу третья книга. Большинство своих вещей Пессоа писал от лица своих, так называемых гетеронимов — авторов-персонажей с собственными биографиями и стилями, в совокупности составлявших целую большую литературу, представлявших почти всю палитру стилей европейского модернизма начала века. В этой книге собраны тексты Алваро де Кампуша: его самая известная "Морская ода" в переводе Натальи Азаровой (и с параллельным португальским текстом) и "Триумфальная ода" в переводе Кирилла Корчагина. Де Кампуш — португальский кузен русских и в большей степени итальянских футуристов, певец технологической эйфории, экстатического растворения индивидуальности в коллективном жестоком "мы". Однако он, конечно, никакой не Маринетти: экстаз у него всякий раз обрывается бессилием, эйфория оборачивается меланхолией. В текстах де Кампуша есть своего рода органическое несчастье, мучительный груз личности, на каждой странице вступающее в спор с желанной коллективистской идеологией. Этот раскол, столь важный для многих в культуре XX века, Пессоа зафиксировал в самом его начале. И может быть, это прозрение даже интереснее модернистской изысканности его текстов.
"Салют всему, из чего состоит сегодня, из-за сегодня не то, что вчера! / Эй, армированный цемент, бетон, новейшие технологии! / Прогресс вооружений, стремительный своей смертоносностью! / Броня, пушки, пулеметы, подлодки, аэропланы! / Я люблю вас всех, всех словно дикий зверь. / Люблю вас окровавленно-плотски — / Извращенно, вворачиваясь взглядом / Внутрь, о простые и великие вещи — банальные, полезные, бесполезные,— / О все-новейшие вещи, / О мои современницы, актуально-близкая форма / Самой системы Вселенной!"
Ад Маргинем Пресс
Мавил Киндерланд
Роман немецкого комиксиста, пишущего под псевдонимом Мавил,— на первый взгляд типично подростковая история взросления. Дружба застенчивого пай-мальчика (очки, нос пуговкой) и обиженного на мир хулигана (дылда, гитлеровская челка). Девочки, родители, злые старшеклассники, назойливые учителя, турнир школы по пинг-понгу как центральное событие книги. Вроде бы ничего особенного. Замечательной ее делает фон — Восточный Берлин в последние месяцы существования ГДР. Для русского читателя мир "Киндерланда" очень странный. В нем сталкиваются реалии, которые сложно представить в одном месте,— пионерские собрания и нудистский пляж, электронная игра "Ну, погоди" и дискотека под Depeche Mode, блат в магазинах и католическая служба. Но самое интересное — это то, как в сюжет проникает политика: постоянный страх перед "Штази", побеги родственников и знакомых на Запад и, конечно же, Берлинская стена. При этом Мавил избегает очевидного соблазна — сделать детский мир метафорой взрослого, разыграть в нем исторические коллизии в упрощенном виде. Дети остаются обычными детьми. Большая история проникает в трещины, пазы их мира непонятной и ненужной силой. Место читателя — как раз на этой трещине. Именно это делает "Киндерланд" романом, интересным для взрослого.
Бумкнига
Ред. Йозеф Паздерка Вторжение: взгляд из России
Сборник, составленный чешским историком и журналистом Йозефом Паздеркой, может стать своего рода "серьезной" парой к "Киндерланду". Его содержание — реакция советских граждан на вторжение в Чехословакию в августе 1968 года. Герои — журналисты, писатели, интеллектуалы, для которых Пражская весна была символом надежд на преобразование всего восточного блока, но также и простые рабочие, инженеры, учителя и — что любопытнее всего — военные, участвовавшие в самом вводе советских войск в Прагу. Основной массив сборника — корпус интервью, взятых самим Паздеркой: от генерала Павла Косенко, одного из руководителей "Операции "Дунай"", до Натальи Горбаневской, участницы знаменитой "демонстрации семерых" на Красной площади. Стоит предупредить, что "Вторжение" не совсем историческое исследование. Скорее политический жест. Паздерка не пытается изображать беспристрастность, его интересует прежде всего раскаяние. Поэтому картина советского общества представляется здесь несколько однобокой и, как ни странно, чересчур радужной. Люди, испытывающие этот стыд за действия своего правительства, представлены гораздо отчетливее, чем гордящиеся им, защищающие вторжение. Поэтому книга вызывает чувство легкого неудовлетворения, недостаточности. Она скорее намекает на важные вопросы, чем раскрывает их. Тем не менее в самих интервью, конечно же, много любопытного материала.
НЛО