Не стало нашего коллеги — Павла Шеремета. 20 июля в центре Киева была взорвана машина, в которой он ехал
Когда он появлялся на работе, об этом сразу узнавали все
Фото: Дмитрий Лебедев, Коммерсантъ / купить фото
Некрологи Шеремет не любил. Считал самым сложным журналистским жанром — попробуй, мол, выкрутись без фразы "Как трудно писать о нем "был"", найди нужную интонацию, особенно если пишешь о друзьях и коллегах. И вот теперь подходящую интонацию должны искать мы — для него.
Он был. Многим в редакции сразу стал старшим товарищем, который всегда подсказывал — как надо. Щедрый во всем, что не касается конфет, делился знаниями с коллегами и молодыми журналистами, которых учил всюду, где только мог. Как-то даже откликнулся на призыв христианских блогеров — они просто написали ему, особо ни на что не надеясь: "Не могли бы вы, звезда журналистики... нас пятнадцать человек из провинции... будем очень благодарны..." Он собрался и поехал к ним куда-то в Подмосковье на встречу, учить азам профессии. Почему? А делиться надо! И "заниматься тем, что воодушевляет людей". Идеи, наблюдения, шутки, темы для репортажей, заголовки он дарил легко и благодарностей не ждал. Даже конфеты из своего тайного пакета, спрятанного в тумбочке, в конце концов, быстро раздавал. Поэтому сейчас так хочется ему позвонить: "Паш, слушай, а как вообще про тебя некролог писать?"
Его стол стоял сразу у дверей. И как бы он ни был занят, если ты к нему обращался за советом, он поднимал голову от монитора, закидывал руки за голову и, немного покачавшись в кресле, отвечал. И сейчас бы заявил что-то вроде: "А начни с чего-нибудь смешного. Например, с фразы "Павел Шеремет научил нас пить цикорий". Цикорий у него был с разными добавками: с черникой, корицей и даже вроде бы с альпийскими травами. Он объяснял, что кофейный этот напиток куда полезнее обычного кофе, который уже довел некоторых журналистов до тахикардии. Лекции эти были, впрочем, хоть и регулярными, но недолгими. Цикорий каменел в красивых упаковках — Паша по нескольку раз на дню звал всех пить кофе.
Когда он появлялся на работе — об этом сразу узнавали все. "О, Шеремет идет",— обязательно произносил кто-то минуты за три до того, как он сам появлялся в дверях. Он не шел — он надвигался, как лавина, захватывая ударной волной своего обаяния всех, кто оказывался на пути: охранников, начальников или каких-нибудь чиновников, приехавших на интервью. Знакомился, полемизировал, смеялся, чуть отклоняясь назад,— громко, с наслаждением, заполняя собою все. Он даже как-то долго разговаривал с сумасшедшим на проходной — отставной военный принес материал о том, как нас всех облучают инопланетяне. "Я думал: а вдруг он меня сейчас грохнет? Но надо было найти слова, чтобы дядька понял — текст его мы не опубликуем никогда, ходить сюда бесполезно".
В столовой его обожали. Когда уехал на Украину, все равно продолжал сотрудничать с "Огоньком", приезжал в нашу редакцию, обязательно шел и обедать: "Привет, колорады!" Работницы столовой страшно обижались: "Вот зачем уехал? Ты не понимаешь, что там творится?" Он всерьез спорил с ними. В этих спорах нельзя было победить, можно было только, отупевая, повторять одно и то же. Но они опять препирались, каждый его приезд, обо всем и ни о чем. А сегодня утром эти женщины показали кружку: "Пашина. Он из нее всегда пил. Мы спрячем, сохраним".
Сам он не обижался, казалось, никогда. Мог быть яростным, если отстаивал друзей и то, что считал справедливым. Мог быть сентиментальным — прикладывал руку к сердцу и морщился, показывая, как ему больно. Имел свою точку зрения, наверное, по любому вопросу. Ему часто звонили с радио — просили дать телефонный комментарий на ту или иную тему. Он включался в обсуждение сразу, говорил развернуто, всегда по делу. "Ты что, готовился?" — искренне восхищались мы. А он пожимал плечами: "Нет, просто узнал эту новость в машине, еще утром. И, пока ехал до работы, думал об этом". Метро не любил, поэтому либо вставал совсем рано, чтобы добраться в редакцию без пробок, либо безнадежно опаздывал.
Те, кто приходит в журналистику за большими деньгами и легкой славой, как правило, долго не выдерживают. И деньги здесь небольшие, и слава противоречивая, и вечный напряг
Да! Он наверняка бы посоветовал упомянуть в некрологе и какие-то мелочи. "Все напишут, что покойный был очень контактным, очень позитивным. А ты найди свой ход. Вспомни детали, известные немногим". Детали? Как он, написав хороший текст, в восторге двигался по коридору "лунной походкой" Джексона? Как приводил в редакцию сына: "А мы после работы поедем на футбол"? Как переживал, что дочка взрослеет и надо бы уже отбиваться от женихов? Как называл требовательных редакторов "демонами"? Пародировал Лукашенко и фальцетом пел "Беловежскую пущу"? Хохотал: "Знаете, как меня зовут в Киеве? Павло Шэрэмэт! Павло!"? Любил фотки с белыми медведями и сам был похож на большого мишку? Прощался, подняв руку: "Пока, любы друзи, я поехал!" А когда ему привезли из Африки какую-то деревянную фигурку в подарок, долго разглядывал ее: "Что это за подонок?" и узнав, что это для денег, финансы привлекать, стал натираться "подонком", как мочалкой.
"Без значительной доли романтизма и наивности в нашей профессии нельзя,— говорил в одном из интервью он еще в 2009 году, когда мы все вместе готовили новый "Огонек".— Те, кто приходит в журналистику за большими деньгами и легкой славой, как правило, долго не выдерживают. И деньги здесь небольшие, и слава противоречивая, и напряг вечный. Только романтизм и вера в идеалы позволяют нам не сойти с ума и сохранять себя в хорошей форме".
Он верил в то, что делал. Если понимал, что становится скучно или "трудно сохранить лицо",— просто уходил, навсегда. Выбор, а не случайность определяли его судьбу. Он сам решал, чего он стоит и что может дать этому миру. Как и все, конечно, боялся невостребованности, переживал, что недостаточно остро написал текст, не "дожал тему" и что в комментариях кто-то из читателей назвал его бараном. Но больше всего он боялся загубить свою жизнь. "Вот будет мне сорок пять — и что? — часто говорил.— Буду сидеть где-то начальником в кабинетике, скучный, стухший, и перекладывать бумажки? Зачем? Жизнь такая короткая". В кабинетах поэтому долго не засиживался, рвался в поездки, на трудные интервью, к неоднозначным собеседникам и в места, "где что-то происходит". Не унывал, меняя страны, места работы и проживания. Он, кажется, намеренно искал захватывающих ощущений, как на американских горках,— с крутыми поворотами, тряской, волнующими подъемами и уханьем вниз, а потом снова — вверх. Страх и восторг — это было ему уж точно интереснее и ценнее перекладывания бумажек. Что там, за рубежом 45 лет, так и не узнал.
Он был. И наслаждался каждым днем своего путешествия.