Премьера театр
Фото: Lucie Jansch/berliner-ensemble.de
Легендарный театр Брехта "Берлинер Ансамбль" представил новую постановку чеховских "Трех сестер" по версии известного немецкого режиссера Леандера Хаусмана. Рассказывает РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
Совместными усилиями главных российских театральных фестивалей у зрителей за последние пару десятилетий сложилось представление о современном немецком театре как о явлении радикальном, тесно связанном с социальной реальностью и не знающем никаких "границ интерпретаций" (коими в последнее время сильно озабочены отечественные ретрограды). Конечно, реальность далека от воображаемых картин. И на знаменитых немецких сценах встречаются образцы весьма консервативного театрального мышления. И в Германии есть театры, творческую политику которых большинство экспертов считают анахронизмом, а смены руководства этих театров они же ждут с нетерпением. Хорошо еще, что ротация происходит планомерно, и обо всем объявляется заранее. Так, все здесь знают, что через полтора года знаменитый режиссер Клаус Пайман освободит (многие скажут — наконец-то освободит) кресло руководителя прославленного театра "Берлинер Ансамбль" и уйдет на покой, а его место займет Оливер Реезе, сейчас весьма успешно руководящий драматическим театром во Франкфурте.
Признаюсь, нападки немецких коллег на Паймана всегда казались мне не совсем справедливыми, в конце концов, за одно то, что при нем в "Берлинер Ансамбле" много раз работал Роберт Уилсон, нужно было бы поблагодарить уходящего на покой интенданта. "Три сестры" поставил, конечно, не Пайман, а Леандер Хаусман — но интендант отвечает за все — значит, и за этот только что выпущенный образец старомодного псевдоисторизма.
Кстати, выбранный для спектакля перевод Томаса Браша мог бы настроить режиссера на активное вторжение в текст — перевод весьма вольный, мнимая небрежность которого (например, вместо "ключ потерян" Ирина говорит "я потеряла ключ" и т. д.), видимо, скрывала собственное режиссерское прочтение Браша. Но Хаусман, судя по всему, обращался в мыслях не к Брашу, а к Петеру Штайну. Его "Три сестры", поставленные в середине 1980-х в Западном Берлине, были одним из главных спектаклей немецкоязычного театра второй половины прошлого века. И кто бы ни обращался после этого к чеховской пьесе, он волей-неволей вступал в диалог со штайновским спектаклем — даже те, кто, подобно Кристофу Марталеру или Андреасу Кригенбургу, в своих "Трех сестрах" уходит далеко от тех канонов психологического театра, которому когда-то столь убедительно и эффектно присягнул Штайн.
Есть, конечно, неопровержимое обаяние в таком чинном подходе — когда на сцене выстроен подробный павильон (художник Лотар Холлер), макет дома Прозоровых с тщательно состаренной ссыпающейся краской на стенах, которая свидетельствует о небогатстве семьи, лестницей, ведущей на второй этаж, и пианино у стены, самоваром на столике, портретом покойного отца с траурной лентой в углу, офицерскими мундирами и точным следованием авторским указаниям о расцветке платьев сестер (костюмы Янины Бринкман). Все-таки неистребима вера театра — оказывается, и немецкого тоже — в то, что и сегодня можно создать волшебную иллюзию, переодевшись в персонажей стослишнимлетней давности, что, крутанув на поворотной сцене дом, можно заставить зрителя поверить: вместе с персонажами публика оказалась в саду... В общем, что сюжет чеховской пьесы можно как ни в чем не бывало попробовать пережить заново.
Время, конечно, берет свое. Если и похожи отдаленно персонажи Хаусмана на персонажей Штайна, то следует признать, что выглядит это так, как будто "Три сестры" Штайна пролежали где-то взаперти и за это время с героями произошли необратимые изменения. Так, в пару любовников превратились Федотик и Родэ. Перестали стесняться своего влечения друг к другу Кулыгин и Ольга. А Вершинин в долгой-долгой сцене прощания с горячностью не меньшей, чем в Машу, впивается все в тех же Ольгу и Кулыгина. Штайновские "Три сестры" жили посреди вечности великой культуры. Все герои Хаусмана находятся накануне больших потрясений, поэтому и старые приличия отброшены — сестры не стесняются от отчаяния выть просто животными голосами, подхватывая друг друга, а Вершинин и Маша в порыве страсти недолго думая срывают со стены портрет покойного папы, чтобы было что подложить под себя на пол.
Какие потрясения, и так понятно: один из офицеров, присев к пианино, наигрывает "Интернационал". И уходят из города военные под музыку, в которой явственно слышатся революционные ноты. В этой определенности можно прочитать беспощадность, которая, вероятно, для брехтовских стен все-таки уместнее, чем чеховская неизбывная безнадега, вот ведь и из перевода финала пьесы следует, что сестры все-таки точно смогут узнать, зачем они живут и зачем страдают.