Музыка классика
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ
Один из лидеров европейского музыкального аутентизма дирижер Филипп Херревеге и его ансамбль Collegium Vocale Gent в зале Чайковского сыграли программу из четырех церковных кантат — трех Баха и одной Букстехуде, сообщив светским концертным будням не светское праздничное измерение. За текстом кантат и музыкой вместе с залом не отрываясь следила ЮЛИЯ БЕДЕРОВА.
Не всякий редкий приезд в Россию фламандцев во главе с Херревеге бывал удачным. То мешала неподходящая акустика, то плотный шлейф ожиданий, а самым успешным по качеству и эффекту стало исполнение "Страстей по Матфею" в Большом зале консерватории. Тот концерт перевернул здесь многие представления о прекрасном.
В этот раз несколько страниц программы фламандцев — прежде всего ария сопрано, речитатив тенора и хорал "Drum so lasst uns immerdar wachen, flehen, beten" ("И посему пребудем постоянно во бдении, молитве и моленьях") из кантаты Баха "Mache dich, mein Geist, bereit", BWV 115 ("Готова будь, душа моя"), завершающейся изумительным мажором лучезарных четырехголосных фраз и словами "Ведь страх, опасности и скорби Все ближе к нам; Ибо то время недалеко, Когда судить нас будет Бог И уничтожит мир",— стали совершенным музыкальным откровением. А весь концерт — вершиной небольшого московского барочного сезона, в филармонической его части лаконичного и фрагментарного, но по-своему выразительного.
Вместе с тем там, где не ждали, усилиями фламандских барочников и музыки лейпцигского кантора Баха был, кроме прочего, устроен очередной антивоенный концерт.
Казалось бы, церковные кантаты Баха, три из 200 сохранившихся (почти все — в репертуаре ансамбля Херревеге),— самый далекий от злободневности материал. И все же Херревеге не только виртуозно и деликатно актуализировал Баха, превращая его в музыку, которая разговаривает с публикой здесь и сейчас, как он это делает всегда, но и подчеркнул только угадывавшийся во время концерта проповеднический пафос выбором фрагмента на бис. И перед тем как повторить начальный хор кантаты "Nimm von uns Herr, du treuer Gott", BWV 101 ("О милосердный Боже! Отврати нас"), в интерпретации ансамбля изумляющий жгучей остротой звучания, сказал словами (так в протестантской литургии времен Баха проповедь пастора следует за музыкой, раскрывая смысл ее текста): "Вы не представляете, как приятно нам играть и петь вот здесь сегодня именно для вас. И мы еще раз для вас сыграем абсолютно прекрасную и актуальную музыку, в которой есть такие слова: "О милосердный Боже! Отврати от нас Тяжелое возмездье и великие напасти, Которые своими мы грехами без числа Всемерно заслужили! От глада и войны нас огради, От мора и огня и всяких бедствий"".
Тот, кто весь этот вечер вслушивался в музыку, следя за текстом (в филармонических программках были оригинальный текст и перевод Петра Мещеринова, полное собрание его переводов текстов баховских кантат вышло в 2014 году), мог почувствовать силу и сконцентрированность пронизывающего зал умиротворяющего высказывания. Как будто Херревеге самим выбором кантат, не только манерой их исполнения, все время утихомиривал и увещевал кого-то Бахом. Что никак не противоречит смыслу баховской музыки, сочиненной всякий раз для конкретного воскресенья, конкретного праздника, на определенный текст Евангелия и соответствующую поэзию, к отдельному литургическому случаю и определенному пасторскому посланию.
Можно было бы сказать, что эстетически протестный по природе аутентизм в сегодняшней версии Херревеге приближается к академизму по степени совершенства и предсказуемости, если бы не все равно этически революционная сторона музыкальных интерпретаций бельгийского дирижера. Его Бах (и другая музыка, но Бах в особенности) — тихий и утонченный манифест антиконцертности в современной концертной практике, лишенный географических и временных границ. Сколько бы Херревеге ни делал Баха — это всегда продолжение манифеста, смысл которого — в невозможности концертного воспроизведения партитуры для развлечения или даже только восхищения красотой. Баховские партитуры, меняясь в деталях трактовки, одинаково делаются фламандским мастером по-протестантски служебными, как во времена их сочинения. А их сегодняшнее исполнение и слушание становится моментом литургии здесь и сейчас. Эстетическое, этическое и мистическое в нем сливаются. В красоте концентрируется смысл, уникальный и обиходный одновременно, подчеркнутый конструктивной ясностью и материальной прозрачностью формы, сочетанием изысканности звучания и его не пышной простоты, феноменальной очерченности деталей и округлости всех линий, особенной и ясно различимой закругленности всего ансамблевого звучания, которая превращает в круг не только тех, кто на сцене, но и тех, кто в зале.
Отсюда, возможно, мелькавшие в зале слушательские претензии то к одному какому-то из голосов, то, скажем, к скромности ансамблевого тутти. Действительно, если разъединять живое звучание фламандского Баха на элементы, то какой-то из них, чуть менее совершенный, чем в записи или в другой вечер, вдруг может не понравиться. Нетемперированный вокал, инструментальная подвижность крайне хрупки. Но манера и цель Херревеге таковы, что небольшой инструментальный состав из нескольких струнных, деревянных духовых и континуо, всего 12 голосов вокального ансамбля и в нем четыре голоса солистов (этим вечером — замечательная Дороти Милдс, давние соратники Херревеге проникновенно драматически одаренный бас Петер Коой, деликатный контратенор Дамьен Гийон, элегантный тенор Томас Хоббс) — все подчинено выразительной эстетически и этически одновременно идее круга. Только в нем становится буквально слышно, как Бах, начиная и заканчивая кантату, записывает на бумаге те или иные слова, так или иначе означающие благодарность Богу, словно присутствующему рядом собеседнику. Как Херревеге, начиная и заканчивая кантату, словно произносит благодарность Баху, тоже как будто встающему рядом, как зал, прислушиваясь, продолжает эту линию благодарности присутствующему и диалогу с ним — Богу, Баху, Херревеге, да и просто лучшему в себе, своих современниках и предшественниках.