62-м богатейшим людям принадлежит половина мировых богатств. Такие выводы содержатся в исследовании некоммерческой организации Oxfam. В основу расчетов легли октябрьские данные банка Credit Suisse. Согласно подсчетам экспертов, 1% населения Земли принадлежит столько же собственности, сколько и остальным 99%. Причем это соотношение изменилось почти вдвое: еще в 2014 году у 1% богатейших людей было 48% всего богатства мира. Доцент кафедры социально-экономических систем и социальной политики Высшей школы экономики, старший научный сотрудник Института социологии РАН Василий Аникин обсудил тему с ведущим «Коммерсантъ FM» Петром Косенко.
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Коротаев / купить фото
Фото: Reuters
— Если мы с вами будем брать за некую априорную величину, что с 2014 года произошел такой серьезный скачок в процентном соотношении, если 48% — ну, давайте округлим до 50%, — а вот сейчас уже 99%. За счет чего такой прирост? Богатые стали богаче, бедные стали беднее?
— Во-первых, не без этого, учитывая, что данное исследование проводилось на материале преимущественно западных стран. Во-вторых, конечно, вопросы к методике — это извечный вопрос о том, как это все мерялось, что считается за богатство, является ли это финансовым капиталом, или к богатству относятся физические ресурсы, все это производство или, возможно, даже какие-то месторождения и прочее. Если говорить о России и об Англии, об англосаксонском мире, то здесь наблюдается, конечно, разрыв между богатыми и бедными, это так. Нельзя сказать, что он настолько впечатляющий, но он имеет место и в последние годы увеличивается, к сожалению.
— Насколько, на ваш взгляд, подобного рода исследованиям можно доверять? Мы же прекрасно все понимаем, что эти данные очень-очень приблизительные.
— Абсолютно с вами согласен. Конечно, опираться на них в области социальной политики мы не можем, однако они показательны с точки зрения характеристики общей ситуации, что ли.
— То есть некого тренда да?
— Да-да, некого тренда, что неравенство увеличивается, и увеличивается оно, к сожалению, быстрее, чем мы думаем. Конечно, здесь порядок цифр другой — если брать исследования социологические, которые отсекают экстремальные концы самых бедных, самых богатых, то мы увидим, что там тоже увеличивается неравенство, но не такими быстрыми темпами.
— Можно говорить о неких циклах подобных соотношений, как есть циклы валют, циклы цен на сырье, вот так же циклы этого разрыва между богатыми и бедными — можно вычислить тенденцию?
— Мы точно можем сказать, что фискальная составляющая в увеличении бедности является значимой, то есть рост цен приводит к увеличению бедных, измеренных по так называемому абсолютному подходу, в котором доход является ключевой характеристикой бедности. Однако мы знаем, что группа этим давно занимается, что критерии бедности составляют не только доход, но и обладание ресурсами. Последняя Нобелевская премия, доставшаяся Ангусу Дитону, как раз говорит в пользу этого подхода — структурного подхода к бедности через ресурсы.
— Цитата, кстати, из доклада Oxfam: «Вместо экономики, которая работает на общее благосостояние для будущих поколений, для планеты, мы создали экономику для 1% населения». В принципе, это же абсолютный Маркс по звучанию?
— Скажем так — этого никто не отменял. Безусловно, эксплуатация существует, более того, эксплуатация межсекторная существует, то есть финансовый капитал поглощает реальный сектор.
— Понятно. То есть если раньше очень часто эксперты использовали для красоты речи оборот «золотой миллиард», имеется в виду англосаксонская цивилизация, более или менее благополучная, то сейчас можно уже вводить по аналогии оборот «бриллиантовый процент»?
— Мы можем сказать, да. Преимущественно это все же выходцы из англосаксонского мира вследствие более сильных экономик. Мы знаем, что финансовая система США, Англии является доминирующей системой. Наша, например, финансовая система куда слабее, к сожалению, пока. Очевидно, что все изменения и все перераспределения ресурсов, преимущественно финансовых, происходят на тех рынках.
— Понятно.
— И мы остаемся где-то там за бортом.
— Но это лишь подтверждение того тренда, опять же, о котором мы с вами говорили?
— Просто проблема тренда состоит в том, что его выявил кризис 2008-2009 года, финансовый кризис. Он не зря называется финансовым, потому что мы увидели, что финансовый сектор чувствует себя вольготно, скажем так, слишком вольготно. То есть мы понимаем, что финансовый сектор — это кровеносная система экономики, но когда это становится самоцелью экономики — существование благополучия финансового сектора, — тогда возникают те самые тренды, о которых мы сейчас говорим.