В Театре наций — премьера: "Идиот" по Достоевскому в жанре клоунады-нуар. "Огонек" побеседовал с актрисой Ингеборгой Дапкунайте, которая сыграла в этом спектакле роль князя Мышкина
Фото: Коммерсантъ / Геннадий Гуляев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Евгений Павленко
Режиссер Максим Диденко ("Конармия", "Хармс. Мыр") решил поставить "Идиота" на Малой сцене Театра наций в эстетике "черной" клоунады. Это сделано в том числе, по словам режиссера, для того, чтобы вернуть восприятие Достоевского "как живого ироничного человека". Этому помогает пространство, созданное художником Павлом Семченко из театра "АХЕ": на реальные объекты наслаиваются видеопроекции, мультипликационные инсталляции. В спектакле заняты всего четыре исполнителя — вместе с Ингеборгой Дапкунайте, которая играет князя Мышкина. На первый план выходит любовный треугольник Мышкин — Настасья Филипповна — Рогожин. Слов почти нет, это спектакль-пантомима, пластическая драма, или "физический театр". Действие происходит словно во сне: герои оказываются то на вокзале, то в комнатах, то в парке, то на кладбище... Клоуны напоминают уже скорее привидения, и внушают страх, а не смех...
— Говорят, Евгений Миронов придумал пригласить вас в этот проект?
— Скорее всего да, это они с Романом Должанским, заместителем художественного руководителя Театра наций. Я знала, что это не обычная инсценировка романа. Что это будет физический театр и клоунада.
— Это же колоссальная физическая нагрузка!
— Да. Сначала, наверное, месяц, каждый день перед репетицией было по полтора часа физического разогрева, а потом, как в театральной школе, мы делали этюды, чтобы попробовать, как сможем все вместе существовать. Ребята были раньше знакомы между собой, но я никого из них прежде не знала. Когда все стало объединяться: музыка, видео, свет, декорации и мы,— я увидела, что получается очень интересно.
— Вспоминал ли режиссер Чарли Чаплина, Пьеро и Арлекина? Все это есть в спектакле, но проговаривалось ли словами или вы искали интуитивно?
— Скорее всего мы двигались интуитивно, но, конечно, обсуждались какие-то понятия. Скажем, черный клоун, рыжий и белый. Рыжий — темпераментный, смешной, огненный — это Рогожин. Черный — это Настасья Филипповна, она фатальная. Ну а я белый клоун.
— А для вас ваш Мышкин — ребенок или ангел, или андрогин?
— Я бы не могла так определенно сказать, но я понимаю, что он существо, которое ищет любви, и любит всех, и пытается в какой-то момент то спасти кого-то, то пристроиться к кому-то. Ему Настасью Филипповну жалко, ну а Аглая — такая большая, красивая... Конечно, есть в нем андрогинность, но в то же время он иногда оказывается таким... ну... небольшим мужчиной.
— Значит, вы играете все-таки князя Мышкина, а не что-то другое?
— Он у нас называется князь Лев Николаевич Мышкин. И многие вещи идут у нас из романа, мы его во время репетиций все читали. Когда уже отыграли несколько спектаклей, Роман Шаляпин, который играет Настасью Филипповну, вдруг говорит: "А вы знаете, в конце романа Достоевский пишет, что у Рогожина было лицо, мокрое от слез Мышкина. После убийства". И мы поняли, что нам надо в финале больше объединяться с Рогожиным, чуть-чуть сцену поменяли. Или самое начало, где Мышкин и Рогожин встречаются в поезде... Конечно, не досконально диалог пересказан, но это сцена из романа.
— Людям, которые не видели спектакля, трудно себе представить, как это: Достоевского играют клоуны...
— Бывают же печальные клоуны.
— Зал, конечно, немножко обалдевает от происходящего.
— Сейчас уже смеются более или менее. Похихикают в начале, но после монолога о гильотине им уже и не смешно, наверное. Да и финал ведь тоже невеселый.
— Вы рисковая артистка. В вашем статусе звезды, с такой узнаваемой внешностью и голосом решаетесь на эксперименты. Я вспомнила фильм Балабанова "Война", в котором с вами делали совсем невероятные вещи: и на веревке вас в реку забрасывали, и в грязь окунали, и голую в пещере держали... А вообще, зачем вы это делаете?
— Это нелегкий вопрос. Когда мне самой приходится брать интервью, я всегда его задаю. Вот Джон Лассетер, который создал студию "Пиксар", сказал так: "Я хотел веселить своих друзей и рисовать веселые картинки и до сих пор этого хочу, причина не поменялась". Я очень хорошо помню, что когда начала выступать в четыре года, мне казалось, что в наряженном виде изображать других — это очень крутая игра, в которую ты не можешь со своими друзьями во дворе играть, хотя я и пыталась. В театре мне все казалось совершенно натуральным, причем начинала-то я в театре оперы и балета, где царит гипертрофированная театральность, куда более явная, чем в драматическом театре. И мне эта игра понравилась. Мне и сейчас нравится этот процесс.
— Переодеваться и притворяться кем-то другим?
— Да. Вспоминая того же Балабанова: мы снимали "Морфий", где была сцена родов, достаточно технически сложная, потому что актрисе наклеили живот силиконовый, сделали силиконового новорожденного с дистанционным управлением. Роженица рожает, доктор бегает, мы этого ребенка вытаскиваем, и тут я подумала: это же самые дорогие в мире игрушки. Я в детстве ведь играла в доктора, как и все, но сейчас мне такую больницу построили... И если к этой игре присоединяются другие, смотрят и им это нравится, то это очень здорово. Любой спектакль, более или менее удачный,— это фантазия, которую мы все вместе создаем.
— А этот созданный мир, в каких отношениях он с реальным миром находится?
— Я не задумывалась об этом... Нет, ни в коем случае не лучше, не хуже, просто — другой. Как в другой дом входишь или в другой город приезжаешь... В театре все происходит очень быстро. Вся жизнь за полтора часа проходит. Можно пожениться, развестись, родить детей, убить друг друга, государством управлять, войну выиграть, проиграть, потерять царство, предложить за него коня... Это очень концентрированное время, по сравнению с жизнью.
— Вот вы прожили жизнь князя Мышкина, это изменило что-то в вас?
— Я не могу так сказать. Иногда я попискивала дома, но это потому, что привыкла уже эти звуки издавать, целый день на сцене. Это случалось, если честно, со всеми актерами нашего "Идиота": вместо обычной речи мы пищали: "У! А! О!", как прилипло... Но я не могу сказать, что я и князь Мышкин — мы разные. Он и есть я. Какая я есть с моими руками, ногами... Я, конечно, так не хожу, в жизни... Но могу иногда потанцевать, как он...
— Вы в театре с четырех лет, более того, вы много ездили и знаете русский театр, литовский, английский... Меняется ли что-то в отношении к театру?
— Я могу только о своем опыте говорить. В советские времена там, где я жила, театр был площадкой свободомыслия, правда тогда кодировалась в метафоры. И люди ходили в театр искать правду. Потом произошли изменения и стало возможным ставить все, что хочешь. Ограничений не осталось. И, на мой взгляд, возникла растерянность, все не знали, что делать. А потом нашли какой-то другой язык, другой способ коммуникации, потому что театр без общения со временем существовать не может. Иначе это не театр, а антиквариат. Зритель может ненавидеть то, что происходит на сцене, может раздражаться, может не понимать, что с этим делать, но театр и публика должны взаимодействовать, оказывать друг на друга влияние. И в советские времена так было.