Мусоргского освежили воздухом

Премьера опера

"Борис Годунов" Мусоргского в постановке Дмитрия Бертмана на площади церкви Вознесения Господня в музее-усадьбе "Коломенское" — один из тех оперных оупен-эйров, какие изредка, но по-своему регулярно происходят в России,— был посвящен 175-летию Мусоргского и 20-летию включения Церкви Вознесения в список Всемирного культурного и природного наследия ЮНЕСКО. Публику рассадили на склоне, архитектура церкви стала единственной декорацией спектакля. О том, как опера выглядела и звучала, рассказывает ЮЛИЯ БЕДЕРОВА.

Кроме этих двух юбилеев в предисловии к спектаклю также упоминались 100-летие Шостаковича (2006), когда театр "Геликон" поставил сделанную композитором в 1940-м для Большого театра редакцию оперы Мусоргского, тем самым, по его выражению, "реставрировав" редко исполняемую партитуру, а также даты действия оперы (1598), строительства церкви (1532), и ее реставрации (2007). Следующий текст объяснял обилие цифр смысловой необходимостью: "Мы увидели в этих фактах совпадение двух исторических эпох и решили объединить два произведения искусства, идущие во временном и пространственном путешествии параллельными путями в 2014 году".

Как бы ни были совпадения одновременно эффектны и смутны, именно они стали рамкой для совместного проекта театра и музея ("Геликон" надеется на продолжение сотрудничества) и не помешали представлению идти своим чередом в действительно подходящих архитектурных условиях — публике было удобно, опере просторно, сценографическое однообразие и прямолинейный свет не утомляли, а простодушная подзвучка с периодическим браком в целом не мешала. Опыт показа "Бориса" в Коломенском легко признать удачным еще по одной причине — кажется, впервые в Москве оперу можно было слушать не только сидя на пронумерованных стульях и лавках, но и лежа на траве, что сотня человек и делала с большим удовольствием и хорошо подготовившись. У людей (многие были с детьми, с друзьями, с мамами и папами) оказались с собой подстилки, раскладные табуретки, термосы, яблоки и пироги, и как им пришло в голову запастись всем этим, остается только гадать. Впервые, кажется, московский оперный оупен-эйр приобрел черты демократического европейского мероприятия.

За одно это можно легко простить все технические несовершенства показа: во втором действии, когда заходящее солнце уже не слепило актерам глаза, но освещало только верхушку шатровой церкви, света заметно не хватало, а звук был по-настоящему далек от европейских аналогов, когда, ловя все посторонние шумы, транслировался через два набора колонок так, что впереди масштабно гремело и будоражило, а в остальных местах не все было разобрать. При этом отчаянно несинхронное звучание колоколов на колокольне и в оркестре, пожалуй, не стоит даже считать неудачей — героическая попытка синхронизировать оркестровые и музейные инструменты, которую предпринял дирижер Владимир Понькин, в любом случае останется в истории как поразившая публику своей пронзительной грандиозностью. А что не в унисон, так детали и так регулярно пропадали в общем торжественном грохоте на фоне древней московской архитектуры, не зря напомнившей в этом "Борисе" Мусоргского о знаменитых иллюстрациях к пушкинским сказкам.

Еще два обстоятельства, кроме уюта, демократичности и торжественности, сделали спектакль удачей — режиссура и качество исполнения. В прошлом провокационный оперный режиссер, Дмитрий Бертман сегодня пользуется репутацией не только респектабельного постановщика, но и одного из самых ловких мастеров массовых зрелищ. Он хорошо умеет делать сложное простым, и в данных обстоятельствах это свойство его профессионализма пришлось очень кстати. События и отношения под солнцем, с комарами на ветру выглядели одновременно страшно напряженно, с изобретательным драматизмом и плакатно, что уместно в обстоятельствах шоу на свежем воздухе. Бертман легко и органично развел персонажей по контурам импровизированной сцены и окрестностей, наполнил трагедию бытовой пронзительностью и зловещим смехом (тут все то и дело смеются — Юродивый, Гришка, Борис, Шуйский) и запросто оживил персонажей, часто картонных в парадном оперном антураже. Герои трагедии, которой окрестная архитектура придала заметные сказочные интонации, оказались знакомыми и родными, оставаясь, почти все, полностью предсказуемыми — отвратительный Гришка (все так же чешется в "польском" акте, как в келье с Пименом, никаких перемен с ним не происходит), хитрый манипулятор Шуйский, страстная Марина. Только Борис — не совсем тот человек, которого публика привыкла видеть. Бертмановский Борис — молодой, самонадеянный и недалекий правитель (роль, с которой роскошно и вокально, и актерски справился Станислав Швец), что делает его трогательным и близким даже на значительном расстоянии, с которого смотрит спектакль большая часть публики всякого оупен-эйра.

Только хорошее можно сказать обо всем вокальном ансамбле (смело работавшем за спиной спрятанных почти в самой церкви оркестра и дирижера) и об исполнителях главных партий — Вадиме Заплечном (живописном и мощном Шуйском), Дмитрии Пономареве (Юродивый, Самозванец, у Бертмана это одно и то же лицо), Дмитрии Овчинникове (Варлаам), Дмитрии Скорикове (моложавый видом и голосом Пимен) и особенно о Ларисе Костюк, не только хорошо известной актерским даром и темной красотой голоса певице, но и по-настоящему сильной, переменчивой Марине Мнишек.

Что до редакции Шостаковича — если у кого-то могли быть сомнения относительно уместности ее прозрачного и жесткого звучания в ситуации общенародного оупен-эйра, они должны были развеяться полностью. Переписанный "Борис" у Шостаковича приобрел краски жестокого романа из ХХ века так, что даже в "польском" акте может померещиться "Леди Макбет Мценского уезда", и Понькин хорошо дает это понять. И даже при том, что не все детали оркестровой ткани могли быть слышны культурно отдыхающим, "Борис" в Коломенском в редакции Шостаковича предстал перед публикой пушкинской сказкой и обыкновенной трагедией разом. Что вышло особенно проникновенно.