За точку отсчета у нас всегда было принято считать «Войну и мир». Так вот, в «Обители» все так же: сначала много-много страниц, а потом послесловие, в котором объясняется, к чему все это было.
«В России всё господне попущение. Ему здесь нечем заняться. Едва Он, утомленный и яростный, карающую руку вознеся, обернётся к нам, вдруг сразу видит: а вот мы сами уже, мы сами — рёбра наружу, кишки навыпуск, открытый перелом уральского хребта, голова раздавлена, по тому, что осталось от лица, ползает бесчисленный гнус». И — вот пример точного самопрочтения (вещи, между прочим, не самой частой) — роман Захара Прилепина «Обитель», описывающий жизнь Соловецкого лагеря особого назначения в середине двадцатых, настоятельно предлагает именно эту мысль. И хотя вопрос, как во времена страшной жестокости отличить, где заканчивается свободная человеческая воля и начинается божье наказание, за все эти века так и не нашел точного теологического ответа, спорить с этим прилепинским пассажем про Россию, вечно саму себя наказывающую, невозможно. Как вообще практически невозможно спорить с общими местами.
Однако романы, как это ни удивительно, пишут не только для того, чтобы высказать мысли о судьбах России. И если — не беспокоя уже недосягаемого Толстого — вспомнить тех, с кем Захара Прилепина принято сравнивать (то есть Горького), или тех, с кем его можно сравнить (в случае «Обители» с очевидностью всплывает Солженицын, особенно «В круге первом»), то выходит, что их, романы эти, пишут все-таки о людях и о том, как сложное/страшное время проявляется в них и как они проявляются в этом времени.
И вот теперь, на этом месте, можно перейти к похвалам разной степени сдержанности. Ну, например, этот роман неглупо устроен.
Нет, он, конечно, слишком длинен (без нескольких изгибов сюжета можно было б безболезненно обойтись). И довольно монотонен — причем автор умудряется увести в бормотание даже сцены поначалу насыщенные и напряженные: вроде, например, эпизода общей исповеди лагерников. «— Согрешил вольным или невольным убийством! — огласил батюшка Зиновий.— Я зарезал жену! — как брошенный в огонь, взвыл кто-то.— Расстрелял жидка! — прохрипел еще один.— Боже мой, я ограбил и убил старуху! — сознался третий.— Задушил ребёнка! Помилуй! Всеблагой! Молю!» — одна страница такого будоражит, четыре — надоедают.
И он, конечно, во многом предсказуем. И культурно: роман находящейся в лагере жертвы режима и притеснителя/притеснительницы из лагерной администрации — комбинация уже многажды в разных видах искусств разыгранная. И идеологически: вывод, к которому Прилепин, пусть не формулируя его сам, подталкивает читателя — палач и жертва практически неотличимы друг от друга и расставлены по своим местам обстоятельствами,— куда более артикулированно был высказан в романе Джонатана Литтелла «Благоволительницы», которым Захар Прилепин неоднократно публично восхищался. И человечески: неожиданностью было бы, например, если б Захар Прилепин при своей репутации отнюдь не юдофила не вывел бы жалкого и неприятного еврея-приспособленца,— а так что ж, этого мы и ждали.
И не то чтобы совершенно исторически достоверен — автора уличают даже в том, что он не знает, когда закончился нэп, а условия содержания заключенных в Соловецком лагере описаны весьма примерно.
Но! Там есть умно придуманный главный герой — молодой человек, находящийся в СЛОНе не по политической, а по уголовной статье, в результате, скорее всего, случайного происшествия, подробностей которого мы так и не узнаем. Это дает его взгляду возможность отстраненности. Он не с теми и не с этими, он сам по себе. У него нет никаких убеждений, кроме намеренья выжить, не совершая совсем уж беспримерных подлостей. И это простая, неамбициозная установка делает его как будто близким нам теперешним. Этим героем уж точно не приходится восхищаться, ему отнюдь не постоянно хочется сочувствовать, но его часто удается понять.
Он помещен в гущу самых разнообразных связей: с заключенными-контрреволюционерами, с уголовниками, с членами лагерной администрации — и у Прилепина хватает писательского мастерства тянуть эти нити сквозь все повествование, то выдергивая второстепенных персонажей на свет, то выталкивая их в сумрак. Прямо Диккенс какой-то. Только это Прилепин.
Последнее обстоятельство, в принципе, и определяет эту книгу. Хотелось бы конечно (а такое вообще-то бывает), чтобы роман оказался умнее, глубже, вдохновенней, воспитанней, справедливее своего автора,— но этого не случилось. Захар Прилепин, да, умеет написать длинный роман с некоторым количеством исторической фактуры, с множеством персонажей и сюжетных линий и не растерять всего по дороге — и это, безусловно, достижение. Но это как ни крути — не большой русский роман, не важный современный роман. Это просто роман Прилепина.
М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2014