По случаю годовщины открытия "Гоголь-центра" художественный руководитель театра Кирилл Серебренников рассказал Weekend о сохранении языка, мещанстве, государственных деньгах и независимости
Фото: РИА НОВОСТИ
Однажды во МХАТе на вашем "Лесе" две женщины встали и вышли со словами "Островский вертится в гробу!". Приходилось что-то подобное слушать после "Мертвых душ"?
Никто, уверен, не вертится, а как раз, возможно, благодарит и помогает, потому что мы ни слова не поменяли ни у Островского, ни у Гоголя, не допустили никакой отсебятины. Мы придумали, как эти слова могут работать сегодня, и мне это кажется самым правильным ходом в отношении языка классики. Не переписать все другими словами, не написать новую пьесу, как часто делают, а попытаться все эти слова XIX века оставить без изменений. Я в этом смысле традиционалист и консерватор. После премьеры "Мертвых душ" ко мне как раз подошли знакомые литературоведы и сказали: спасибо вам большое, что сохранили язык.
Речь не столько о литературоведах, сколько о зрителях, решивших, что вы покусились на святое.
Да нет у них ничего святого. Они привыкли к другому — а тут им неудобно, и непривычно, и лень привыкать к новому. У них непривычное означает "плохое". Кому-то непривычное интересно, а им — нет. Это называется мещанством. И речь не о материальном плане, а о сознании. Мещане не всегда плохие, мещане бывают милыми людьми, но у них есть определенные шоры, это ограничивает прежде всего их самих в восприятии мира.
"Гоголь-центр" уже стал каким-то особым местом с совершенно отдельной аудиторией?
Конечно, основная аудитория "Гоголь-центра" уникальна. Молодая, умная, взыскательная, творческая. А "особого места" ни у кого из нас здесь нет и в принципе при данном положении вещей быть не может. Вот придут какие-нибудь "возмущенные верующие" или еще кто-то "оскорбится" — и напишут письма про "троцкистско-зиновьевскую банду" или — что там сейчас — про "либерастов" и "толерастов". И нет никакого "особого места". Я сейчас буду делать спектакль "(М)ученик" по пьесе Мариуса фон Майенбурга, немецкого драматурга, который отказался ехать в Россию из-за гомофобских законов. Это спектакль о том, как пустота очень быстро заполняется чем угодно. Если взять пространство выхолощенное, незрелое, не имеющее стержня, пустотелое — оно очень легко заполняется чем угодно, в том числе фашизмом и фанатизмом. Оно, конечно, может в идеальном случае заполниться и добром, состраданием, подлинной верой — но это редкость.
За год существования "Гоголь-центра" было несколько скандалов, вам бывало страшно — вот сейчас закроют?
Нет, мне вообще не страшно. Я не хочу в себе страх культивировать ни в каком виде, потому что страх съедает душу. Это самая отвратительная эмоция, на которую и делается расчет. Не надо никакого страха, надо делать свое дело — и все. Что мне терять? Зарплату могут забрать? У меня она маленькая. А про театр я сразу себе сказал, что это не мое, это государственное, а я здесь наемный работник. Разумеется, после назначения появились возможности, каких еще год назад у меня не было, и потом, если их опять не будет — не страшно, я привык, я сорок лет жил без художественного руководства театром. Главное — не привыкать к сытости.
И к государственным деньгам?
Это деньги не "начальства", они — наши. Это деньги налогоплательщиков: люди платят налоги и хотят ходить в театр, который им нравится. Поддерживать культуру — это не прихоть государства, а обязанность. Я общаюсь с чиновниками разного уровня, и это, кстати, не меняет мою природу, не меняет мои принципы. Мне надо, чтобы они помогали театру, причем не только моему "Гоголь-центру", а Театру как общему нашему делу. Театр всегда объединяет людей. В театре мы не спрашиваем, кто хороший муж, кто плохой, кто честный, кто казнокрад; сюда приходят люди самые разные — мерзавцы, умницы, жулики, дебилы, воры, святые, и в театре они все становятся публикой. Это как в бане или в больнице. Мы продаем всем билеты, и все должны в театр приходить, потому что здесь они, возможно, о чем-то задумаются.
Общение с чиновниками дает что-то новое при постановке Гоголя?
Он уже все написал. Тут есть другой поворот. Бывало, мне казалось: вот я сейчас сделаю спектакль, высказывание — и "они" все придут и все тут же поймут, и их перевернет, и они, конечно, раскаются, и приползут на коленях на Красную площадь, и на Лобном месте вскроют себе вены. В результате все совсем наоборот — у спектакля появляется репутация "там такое!", цены — 15 000 за билет, и они же там сами сидят, ржут над собой, хлопают и радуются, а вовсе не краснеют и не каются. Возникает чудовищный когнитивный диссонанс. Поэтому я понял, что надо что-то делать совсем другое, а не "расплескивать" свой фейсбук по сцене. В арсенале театра есть то, что гораздо тоньше и глубже может влиять на человека, чем прямое публицистическое высказывание.
Хоть раз получилось достучаться до явно чужой аудитории?
Спектакль "Отморозки" по Захару Прилепину в этом смысле очень интересно работает. Никогда не забуду, как мы его играли на "Винзаводе": премьера была в "Ночь галерей", собрался весь свет, весь гламур, гости "Винзавода". Они пришли с шампанским, сели — и, когда на сцену вышли наши "отморозки" и начался "митинг", у них перевернулись лица и шампанское застряло где-то в горле. Это спектакль в зависимости от того, что происходит в стране, воспринимается по-разному. После Манежки "Отморозки" смотрелись одним образом, после Болотной — другим, сейчас, после Майдана,— наверняка третьим. Меняется оптика, хотя мы не меняем ни слова, спектакль вообще рассказывает про события начала 2000-х, про запрещение лимоновской партии.
Бывает, что вы только выигрываете в результате скандалов?
Да, может быть, но на мои спектакли раскупаются билеты не только потому, что я ходил в прокуратуру.
Первый год "Гоголь-центра" закончился отменой премьеры фильма "Показательный процесс: история Pussy Riot". Второй год театра начинается с вашей совместной пресс-конференции с Сергеем Капковым, который и подписал тогда запрещающий документ. Значит ли это, что инцидент исчерпан?
Это не был никоим образом наш конфликт с Капковым. Я тогда разразился каким-то резким текстом в фейсбуке, потому что мне кажется чудовищной сама ситуация. Сергей Капков, я думаю, это делает не потому, что он душитель свободы, а потому, что на него в свою очередь давят какие-то люди, от которых, наверное, зависит он сам. Мне не хотелось его подставлять, он реально за год или два года своей работы попытался что-то изменить в городе.
В прошлом году вам не дали государственное финансирование на фильм "Чайковский". На него удалось найти деньги?
Мы ищем средства, ведем переговоры с продюсерами. Это очень длинный процесс: мы не хотим брать деньги из одного источника, чтобы не быть зависимыми.