Это совершенно сбивающая с ног книга. И писать про нее страшно — что ни напиши, все будет выглядеть не то чтобы недотягивающим (смешно же рассматривать возможность "дотянуть до Платонова"), а каким-то даже недостойным. Рядом с этими словами слишком очевидной становится "зажеванность", выражаясь по-платоновски, наших слов. А рядом с этой жизнью слишком очевидным и каким-то почти неприличным кажется собственное благополучие. Так что надо было бы ограничиться чем-то вроде простого: обязательно эту книгу прочитайте.
Причем независимо от того, перечитываете ли вы прозу Платонова или (как многие), прочитав когда-то "Котлован" и признавая величие этого писателя, держитесь теперь от его текстов на безопасном расстоянии. В любом случае чтение этих писем — необходимый опыт. Болезненный, отрезвляющий, заставляющий душу работать.
Ну и еще следует добавить, что это превосходно сделанное издание. С умным и полным предисловием Натальи Корниенко и сопровождающими каждое письмо обширными комментариями, дающими этим текстам контекст и рельеф.
Вот главное, собственно, уже сказано — поразительные и пронзительные тексты, профессионально и обдуманно изданные. Но так как эта полоса "Коммерсантъ-Weekend" предполагает высказывания более развернутые — вот отчет сопроводительного и даже дополнительного свойства.
Том начинается 1920 годом — Платонову двадцать один, он заведует литературным отделом воронежской газеты "Красная деревня" и отвечает начинающим авторам, присылающим в газету свои творения. ("Ваши стихотворения "Весна" и "Осень" для нашей газеты не подходят. Написаны старыми, зажеванными словами на надоевшие, брошенные темы".) Последнее письмо написано в 1950 году — за несколько месяцев до смерти: больной быстро прогрессирующим туберкулезом Платонов обращается к специальному корреспонденту газеты "Правда" Анастасии Шестаковой с просьбой помочь достать дефицитное лекарство, "необходимое для того, чтобы не умереть и жить".
Это книга о конкретной стране в конкретное время. Вот был великий писатель, который всей душой хотел это время понять и принять, и по нему ездили, ездили катком — пока не уморили
Между этими письмами — встреча с Марией Кашинцевой, ставшей женой Платонова и его страстной любовью на всю жизнь; писательство, о котором он сам замечал: "Это многим может не понравиться. Мне тоже не нравится"; нечастые восторженные оценки и практически беспрерывная травля; знаменитый сталинский отзыв о повести "Усомнившийся Макар": "Талантливый писатель, но сволочь"; поездки с "писательскими" бригадами в Среднюю Азию; непролазная бедность; бесконечные отказы в самых разных журналах и издательствах; арест в августе 1938-го пятнадцатилетнего сына Платона как члена "контрреволюционной молодежной организации", его "вымоленное" освобождение в 1940-м и смерть от туберкулеза в январе 1943-го; мобилизация, Курская битва и репортажи для "Красной звезды"; рождение в 1945-м дочери Маши; открывшийся туберкулезный процесс, безнадежное лечение.
Чтение этих писем имеет на их "потребителя" воздействие практически химическое: как будто бы в душу впрыснули некое активирующее вещество, обостряющее восприятие и вообще чувства. Этот эффект не то чтобы прямо необходимо подвергнуть анализу (притом что не ощутить его невозможно), но если все-таки попробовать, то дело, наверное, вот в чем.
Фото: РИА НОВОСТИ
Написаны эти послания с платоновской совершенно отдельной гениальностью: "Тут громадная косность, лень, отсутствие всякой энергии и мещанская мелочность, так что я встретил только старую гадость и оскорбления сонных людей", "Вот вы! Зачем так рвете сердце, Мария? По всему телу идет стон от тоски и любви!", "Все равно без самоубийства не выйдешь никуда. Смерть, любовь и душа — явления совершенно тождественные", "Утром я просыпаюсь мокрый от пота и чувствую, что все цветы во мне съела корова — болезнь". Но! Автора/героя этих писем не просто легко, а почти невозможно не соотнести с собой. Потому что это все-таки не сносящий крышу мир платоновской прозы ("Если бы в эту минуту была возможна прямая трансформация психической энергии в физическую,— писал Бродский о впечатлении от прочтения "Котлована",— то первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить существующий миропорядок и объявить новое время") и не практически непредставимый ужас реальности, в которой происходит действие, например, рассказов Шаламова. Это как-никак семейная жизнь, заработки, командировки, выяснения отношений с женой и начальством. И даже смерть сына, при всем предшествующем кошмаре, в итоге происходит от болезни, а такое случается везде и всегда. То есть тут совсем легко расслышать удары колокола, который звонит и по тебе.
Если слегка уклониться в сторону демагогии, то можно сказать, что эти письма, эта книга — об ужасе жизни вообще. (Платонов, действительно, обладал трагическим взглядом на жизнь, способностью "видеть черноту" еще до того, как она наступила: "Все, что я пишу, питается из какого-то разлагающего вещества моей души",— признается он жене, имея в виду в первую очередь как раз свои письма к ней.) Но если не притворяться и не умничать: это книга о конкретной стране в конкретное время. Это о том, как вот был великий писатель, который всей душой хотел это время понять и принять, и его, да, не убили в одночасье, как многих других, а ездили, ездили по нему катком — пока не уморили. А когда уморили, составили эпитафию в виде отзыва совлитдеятеля Александра Чаковского на попытку вставить посмертный сборник Платонова в план издательства "Советский писатель": "Предложить советским читателям произведения, воспевающие страдания и смерть, естественно, нельзя... Из них нельзя составить книгу, которая имела бы воспитательное значение и была бы с одобрением встречена общественностью".
С этим невозможно смириться и — несмотря на сегодняшнее общее признание Платонова — это невозможно совсем задвинуть в зону прошлого, то есть законченного. Голос в этих письмах такой странный и живой — "Чем ничтожней существо, тем прекраснее и больше душа его. Вы люди законные и достойные, я человеком только хочу быть. Для вас быть человеком привычка, для меня редкость и праздник",— что кажется, это происходит сейчас. И вообще длится всегда.
Андрей Платонов. Я прожил жизнь. Письма. 1920-1950. М.: Астрель, 2014