Стремительный трагизм

"Пиковая дама" в "Новой опере"

Премьера опера

В театре "Новая опера" прошла премьера "Пиковой дамы" в постановке Юрия Александрова. Оперу Чайковского режиссер уже не впервые попытался превратить в размышление о судьбах России в ХХ веке. Рассказывает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.

Николай II, Сталин и исполинские каменные титьки (декорацией служит увеличенная во много раз скульптурная группа "Амур и Психея", оставляющая мало простора воображению), положим, не самый очевидный визуальный ряд при постановке "Пиковой дамы", но в активе этого спектакля, по счастью, не только он. Приглашенный маэстро Александру Самоилэ (главный дирижер Одесского театра оперы и балета), ровный и добросовестный профессионал, скорее все-таки удача. Как и работа оркестра, пусть не филигранная, но все громовое и страшное в партитуре Чайковского честно отрисовывающая. По части голосов "Новой опере" тоже есть кем козырнуть. На пресс-показе пели ее лучшие баритоны — Василий Ладюк (разумеется, Елецкий) и Анджей Белецкий (Томский), Лизу поручили свежему и красивому (жаль только, что недостаточно выносливому) голосу Галины Бадиковской. Незадача вышла с приглашенным на Германа Владимиром Галузиным, не без скандала отказавшимся петь незадолго до премьеры. На подмогу пригласили из Большого театра Романа Муравицкого, но мена, мягко говоря, неравноценная. Зато в другом составе — том, что был продемонстрирован прессе,— главного героя исполнял Михаил Губский, и если к его Манрико или Неморино может быть много вопросов, то Герман его очень хорош.

Если по музыкальной части эта "Пиковая", первое собственное детище нового директора театра Дмитрия Сибирцева, выглядит вполне обнадеживающим результатом, то театральная сторона ненадежна совсем. "Пиковая дама" у Юрия Александрова означает не тайную недоброжелательность, как в "Новейшей гадальной книге", а сразу уж трагизм русской истории. Нельзя сказать, чтобы эта мысль режиссера была нова — аналогичную постановку "Пиковой" он выпустил у себя в театре "Санктъ-Петербургъ опера" еще в 1999-м в порядке подведения итогов российского ХХ века. Спектакль, сделанный с таким замыслом, немножко неловко в неизменном виде подавать как премьеру — хотя бы и на совсем другой сцене,— в 2013 году; эту неловкость режиссер пытается разрешить с по-своему даже элегантной непринужденностью, сменив художника-постановщика, чуть-чуть поправив отдельные сцены и перепосвятив итоговый продукт 400-летию дома Романовых.

Романовым, впрочем, тут по-прежнему уделено довольно мало места. Сцена в Летнем саду перенесена в 1913 год, и среди мамушек, детей и офицеров-кокаинистов внезапно является без речей царская семья. При этом все в белых чесучовых костюмчиках, а Герман, похожий на немолодого революционера-разночинца, весь в черном: какое же размышление о российской истории без подобного глубокого символизма. Далее под музыку "Грозы" царскую семью символически расстреливают, что не совсем логично, поскольку следующая сцена в комнате Лизы изображает еще дореволюционные времена Первой мировой: дом превращен в лазарет, а романс Полины, судя по слезной пантомиме, должен изображать что-то наподобие песни Вертинского "То, что я должен сказать". (Тогда, правда, неясно, отчего медсестры, только что оплакивающие суженых навзрыд, немедленно бросают свое горе и лихо пляшут под песню "Ну-ка, светик Машенька".)

Время не стоит на месте, и открывающая второй акт сцена бала оказывается кремлевским праздником в честь пушкинского юбилея 1937 года — с комсомолками, почетным караулом, танцами "пятнадцати республик, пятнадцати сестер", балериной в пачке и, конечно, товарищем Сталиным. При этом все действующие лица живы-здоровы, а Графиня так и вовсе не "осьмидесятилетняя карга", а партийная секс-бомба: Миловзора в пасторали (стилизованной под "Свинарку и пастуха") поет именно она. А потом, уже в своей коммуналке, ворчит: "Ну времена! Повеселиться толком не умеют", покуривая и совершая вечерний макияж — чтобы потом закидывать ноги на плечи Герману да так и помереть с кольдкремом на лице.

Дальше блокада, потом 1953 год с Лизой, которая в сцене у Зимней канавки вместе с толпой товарок почему-то бредет по этапу, как Катерина Измайлова, а потом уж и финал подоспел, так что из 1953-го режиссеру приходится прыгать прямиком в лихие 90-е: цветные пиджаки, путаны, большие деньги — и по-прежнему нестареющие герои, по-прежнему помолвленный все эти 80 лет Елецкий.

Оно, конечно, русская история трагична, но при чем тут три карты, к чему эта компания Агасферов? Режиссер, понятное дело, говорит о людских судьбах, исторических переломах и злоключениях страны. Но сам его спектакль — со всеми его броскими бытовыми деталями, плоскими образами и многими минутами откровенной халтуры — настолько далек от любой метафизики, что все эти духовные скрепы лопаются. А драматургия оборачивается нелепицей вроде хармсовских "Случаев": "А Спиридонов умер сам собой. А бабушка Спиридонова спилась и пошла по дорогам. А Перехрестов получил телеграфом четыреста рублей и так заважничал, что его вытолкали со службы". Впрочем, иногда для разговора об отечественной истории Хармс и вправду бывает более кстати, чем Пушкин. Или даже чем Модест Ильич Чайковский.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...