На этой неделе наступит двадцатая годовщина московских событий октября 1993 года. Внутриполитический конфликт обострился 21 сентября, когда президент Борис Ельцин подписал указ о роспуске Верховного совета. Противостояние достигло пика 4 октября, когда был расстрелян Белый дом. События тех дней вспоминает журналист Антон Хреков.
Фото: Алексей Куденко, Коммерсантъ / купить фото
Можно спорить, что было бы, победи в 96-м Зюганов. Или в 99-м – Лужков. Или даже – так уж было бы плохо, если бы в 91-м устояло ГКЧП. Наверное, не так страшны эти люди, как иные их малюют.
Но вот насчет октября 93-го не побоюсь выйти из общего хора. Лично для меня тут спорить не о чем: был бандитский мятеж, который подавили, но с большими издержками, прежде всего репутационными.
Началось все за полгода — с майской демонстрации левых радикалов. В тот день наехали грузовиком на молодого омоновца. Запомнилась даже его фамилия – Толокнеев. У него была семья. И наезд был намеренный: это снято на видео и доступно каждому – и тут не о чем спорить.
В октябре я наблюдал, и уже не по телевизору, как Макашов со товарищи принимали парад каких-то выродков, кидавших зиг-хайли. Тогда вокруг Белого дома не было забора, и все видели этот позор в центре Москвы, предотвращенный даже в куда более страшном октябре 41-го.
То, что теперь считают "парламентом", был не парламент, а съезд нардепов, выбранный при КПСС и мало кого представлявший. Съезд не принимал законы, а проиграв, кстати, референдум, денно и нощно что-то менял в Конституции, ни у кого не спрашивая. Этих поправок были тысячи. Доменялся до того, что ввел уголовную ответственность – внимание! – за поддержку президента.
Да, формально Ельцин не имел права его распускать. Но против указа с юбилейным номером 1400, по сути — бумажки, выставили настоящее оружие и арматуру. Видимо, многие забыли, как у заграждения насмерть добивали железными палками молоденьких милиционеров, вооруженных лишь дубинками. И здесь я тоже не вижу предмета для спора.
В Москву тогда съехалась шпана со всего бывшего Союза – слетелась за беспределом и острыми ощущениями. Никому уже не нужная в Абхазии, Приднестровье или Прибалтике, она — а отнюдь не седовласый электорат умеренного Зюганова — озверев, шла на мэрию. Потом — на Останкино, где гранатой убили спецназовца. Я помню чей-то радиоэфир, а потом далекий крик: "Прекращай, уходим!". Шипение, потом тишина. Это в студию ворвались отморозки. А мой отец побывал самым обычным заложником в здании ИТАР-ТАСС, которое – и тут тоже память народа коротка – было захвачено. И здесь я тоже не буду ни с кем ни о чем спорить.
Потом стреляли из танка болванками по верхней части Белого дома, зная, что вся верхушка мятежников засела как в более неуязвимом низу, точнее — в непробиваемом вовсе подвале.
Но телевизионная картинка палящего танка стала очень плохим пиаром для паливших. А с легкой руки левых, виртуозно владеющих шершавым языком плаката, к событию пришили, как сейчас сказали бы, хэштэг – #расстрелпарламента. Только вот где он, хоть один "расстрелянный парламентарий"? И даже посаженных-то толком не было – выпустили через полгода. Потом стали профессорами, губернаторами, и не побрезговали снова избраться – уже в Государственную думу.
И не примени тогда власть силу – да, коряво, да, неряшливо – весь мир вторично за столетие наблюдал бы за тем, как русские несколько лет подряд увлеченно истребляют друг друга.