Они кажутся просто невесомыми, нет никакой проблемы упрятать несметное их количество в чемоданы. Правда, в какой-то момент русский человек понимает, что для этого нужно купить новый чемодан.
Пожалуйста, они продаются. Потом оказывается, что чемодан не оторвать от земли, но и этому, если покопаться в этом чемодане, найдется логичное объяснение. Он ведь окажется набит еще столовым серебром, серебряными рамками для фотографий, серебряными кубками... А что остается российскому туристу, если серебро в Перу стоит в четыре раза дешевле, чем в Москве?
Я твердо решил не ходить на Инка-маркет ни в коем случае. Во-первых, я на прошлой неделе не для этого сюда приехал. Во-вторых, у меня и времени совершенно для этого не было. Ну и, наконец, я понимал, что просто должен держать себя в руках и не ходить на Инка-маркет.
Я уже не помню, как я там оказался. Видимо, это и называется: ноги сами принесли. Тогда я решил, что куплю здесь теплые вещи только детям. Это полностью извиняло меня, как мне казалось, примиряло с тем, что я тоже стал жертвой этой истерии, цель которой набить шерстью и серебром купленный на Инка-маркете красный чемодан.
Я и правда нашел много теплых вещей для Маши и Вани—какие-то бесконечные шапочки, носки, перчатки, шарфы... все это им было нужно, чем дальше я углублялся в недра Инка-маркета, тем острее чувствовал жалость к своим детям оттого, что они у меня совершенно раздеты.
Это чувство усугублялось тем, что здесь были верные плюс 30, а в Москве был снегопад и даже, говорят, какой-то ураган, что ли. Я отдавал себе отчет в том, что дети попали если не в ураган, то уж точно в снегопад, и покупал, покупал. На самом деле все можно было купить задешево в любом из множества этих магазинчиков в Инка-маркете.
Я остановился...
Я остановился на одном из них, и девушка вместе со мной за четверть часа выбрала все, в чем так нуждались Маша с Ваней. Когда я глядел на эту гору шерсти, мне самому становилось уже как-то теплее.
Потом я вспомнил, что с этими людьми положено торговаться. Она назвала сумму в 150, что ли, солей, я поговорил с ней и через десять минут это были 109 солей. Я объяснял, что мои дети сейчас ходят по улицам Москвы босыми ногами по мокрому снегу (я показывал—она ужасалась), я отобрал у нее калькулятор и демонстрировал, как умножить четыре шарфа на 18 солей и прибавить к ним четыре пары носков, отнять четыре пары рукавичек...—но вот и получится как раз 100 солей. Она моргала своими длинными перуанскими ресницами, смеялась, хваталась за голову, показывала, что она ничего уже вообще не понимает,—а потом постучала пальчиками по калькулятору: 108 солей.
Она спросила, есть ли у меня 8 солей, я пошарил в кармане и нашел 9, отдал ей. Она проводила меня до выхода из Инка-маркета, я сел в такси, мы тронулись, и вдруг я понял, что к 100 солей я ей девяти-то не прибавил. Они остались в моем бумажнике.
Можно было уехать. Но можно было и выйти из машины. Я не скажу, что я сделал. В первом случае было бы стыдно в этом признаваться, во втором—нескромно.