Бывший пожарный и «лифтер»-чемпион 50-летний Лев Шпринц продает книги, изданные сто лет назад, и издает книги, которые будут покупать в следующем веке
СИЛАЧ, ПОЭТ И СПЕКУЛЯНТ
«А приезжайте-ка в субботу, — предложил Шпринц, — посетителей не будет. Сколько нужно, столько и поговорим...»
Приехал. Но и посетители в пафосном антикварном салоне в центре Москвы, где Лев Давидович трудится в отделе рукописей и книг, к счастью, возникали тоже. С завидной периодичностью, несмотря на жару. Как черти из табакерки. Но они не мешали. Наоборот, благодаря внезапным визитерам с раритетами под мышками, удалось увидеть букиниста в деле. Зрелище, доложу, не для слабонервных. И пока хозяин кабинета торговался, я делал вид, будто читаю изданные им книжечки...
— Вас обо мне все интересует или только о книжках разговаривать будем? — первым делом спросил Шпринц, и я, как человек любопытный, кивнул: «Все», не представляя, что за этим может скрываться. А Шпринц только этого и ждал. — Я ведь на самом деле очень счастливый человек. Ужасно мне повезло! Всю свою жизнь, за небольшим исключением, занимаюсь только тем, что мне интересно. У меня нынешняя работа логически вытекла из моего хобби. Из-за денег я никогда не служил. Правда, был период, когда приходилось немного прогибаться...
— Это как? Грузчиком в депо «Москва-Сортировочная»?
— Нет, я работал в охране. Началась перестройка, и из всех моих многочисленных талантов оказался востребован только один — внешние данные. Работодателей заинтересовали мои физические параметры. Я ведь еще и спортсмен. Можете догадаться, чем я занимаюсь.
— Ну чем? Тяжелой атлетикой?
— Естественно. И тут тоже есть интересный факт. Спортом я увлекся лишь в тридцать шесть лет.
— А как же зрение? Нам, очкарикам, штанги противопоказаны...
— Зрение испортилось. Только это в последние два-три года произошло. А разве есть полезные виды спорта? Даже шахматы вредны — на психику действуют.
— Еще осанка от них портится.
— Занимался я, занимался и стал чемпионом мира по пауэрлифтингу по версии WDFPF.
— А что такое этот...?
— Пауэрлифтинг? Силовое троеборье. Нас еще «лифтерами» называют. Я тогда победил в жиме лежа в категории Masters-I, грубо говоря, среди ветеранов до сорока девяти лет. На Западе подобные соревнования развиты давно. Почти во всех видах спорта есть система половозрастных категорий. Особенно умильно смотреть на американцев: выходит бабушка восьмидесяти шести лет и поднимает штангу. У нас до восьмидесяти шести люди просто не доживают. Ни со штангой, ни без... А сейчас у меня очень богатые перспективы открылись: я перешел из первой возрастной группы во вторую, где спортсмены с пятидесяти до пятидесяти девяти лет. И там я самый младший.
— Надо же, а я-то представлял вас книжным червем, бледным, болезным. Думал, глаза у вас от книжек испортились...
— Я был таким. Курил, выпивал. Как выпивал? Не брезговал, хотя случались и дикие возлияния. У меня был такой вид неспортивный: борода, длинные волосы...
— Богема!
— Скорее хиппи. А после внутренний голос мне сказал: вперед! Постригся, побрился. Бросил курить. И пошло-поехало. У меня отец спортсменом был, штангист. Однако он в свое время не смог приобщить меня к этому делу. Не хотел я. Самое сложное — это прийти в зал. Сейчас бы я не отважился, если б знал, что меня ожидает... А что касается букинистики, она от детского увлечения книгами пришла. А книги — от страсти к собирательству. Я вообще по натуре собиратель. Всю жизнь мне нравилось складывать одно к другому.
— Как Плюшкин?
— Нет! Мне всегда хотелось обладать тем, чем другие не обладают. И не люблю то, что остальные любят. «Битлз» не переношу по причине массовой любви. Футбол не люблю, поскольку все его любят, Сорокина с Акуниным. Мне говорят: «Прочитай, все их читают, ты взрослый человек, должен разобраться». Нет, думаю, лет через десять прочту. А самым сильным увлечением у меня были виниловые пластинки. Наблюдался в моей жизни такой тотальный период: пластинками восемнадцать часов в сутки занимался. Покупал, обменивал... В начале 70-х все, что шло с Запада, имело особую притягательную силу. Я вырос вместе с рок-музыкой. Она дала очень сильный импульс моей жизни. Я, кстати, и на компакт-диски не перешел, тоже по причине того, что все к ним бросились.
— Где же вы на букиниста выучились?
— Нигде. Я окончил школу, поступил в техническое училище на радиомонтажника — ребята пошли, и я с ними. А потом совершенно случайно (нужно было идти в армию, а мне не хотелось) оказался в Ленинградском пожарно-техническом училище. «Ой, как здорово! — говорили мои родственники. — И профессия, и в армию идти не надо». Хотя училище оказалось настоящей армией. Поступил, с отличием окончил. Учился-то я всегда хорошо, потому что мне нужно было выделяться. Лишь одна тройка была — по физкультуре, но к физкультурнику пришел генерал: «Давай, — говорит, — что-нибудь для Шпринца придумаем...» Причем каждое утро в пожарном училище я просыпался и давал себе слово, что этот день последний, я иду и пишу рапорт. Не мог я больше! Мне все там не нравилось! Но стал в итоге лейтенантом пожарной службы. Распределился. И тут уж — совсем невмоготу. Военная форма и я — такие вещи несовместные. Она на мне горела! А многие мои коллеги радовались: форма бесплатная, за одежду платить не надо. Я говорил: старик, я заплачу в два раза больше, только дай мне ходить в джинсах! И уволился я из рядов, о чем, естественно, не жалею. И началась жизнь другая. Был дан выход моим эмоциям. Но с той поры мне часто снятся пожары. Мы же по программе три года практиковались.
— Страшные сны?
— Нет, очень хорошие, красивые... Эти годы учебы были возможностью побыть наедине с собой, привести мысли в порядок, и многое, что сотворило меня как личность, придумалось и осмыслилось именно в это время.
— Мы до книжек-то доберемся?
— А к книжкам я присматривался давно. Читал запоем. Сейчас вот с удивлением слушаю рассказы своего приятеля: у него двое детей, так он чуть ли не с секундомером заставляет их читать не меньше двух часов в день! И если дочь читала не два часа, а час пятьдесят, десять минут переходят на следующий день.
— Ха-ха-ха!
— А меня не нужно было заставлять. Читал всегда и везде. Такая страсть! Когда наступало время спать, я включал ночник, приходил отец, уносил лампу с собой, но я доставал фонарик, читал под одеялом. Через час он снова приходил, выбрасывал фонарик в окно. У меня на этот случай была заготовлена свечка... И потихонечку вместо пластинок стал я заниматься книгами, у меня из этого сделалась профессия. Ведь все собиратели — продавцы. И, может быть, в первую очередь продавцы. Все активно участвуют в торговых операциях. Иначе коллекцию собрать нельзя. Это все мифы для детей, что есть истинные собиратели — они, мол, для себя покупают, а есть «купи-продай». Взгляд непосвященного человека. Ведь приобретения, сделанные десять лет назад, рано или поздно кажутся совершенно ненужными, от них освобождаешься. На вырученные деньги покупаешь другое... Спекулятивная жилка была во мне всегда. А после мне стало тесно в рамках собирательства, захотелось сделать книгу самому.
Тут дверь скрипнула: «А мы звонили...» Утомленные солнцем женщина и ее сын-студент выгружают из сумок свое добро — дореволюционные книги и книжицы по архитектуре, а в довесок старинные открытки. Среди них есть весьма забавные и фривольные: на одной дамы изображены в летних турнюрах, а на другой — те же самые дамы , но уже неглиже... Шпринц смотрит, листает, вздыхает, сопит, комментирует, называет цены. У женщины вытягивается лицо. Она ожидала больше, гораздо больше: «Ну как же так-то? Это такая редкость! Такая ценность! Еще мой дед...» А Лев Давидович ей условие ставит: «Или все куплю, или ничего!» Дальнейший словесный пинг-понг упускаю в целях экономии места. Книги возвращаются в сумки. «Неприятные люди эти букинисты, — бросает женщина напоследок. — Я не вас имела в виду, а вообще...»
— Убедились? Постоянно на нервах. Нужно, чтобы человек книгу оставил, причем по моей цене, ведь сумма, которую я называю, это не те деньги, которые я буду за нее пытаться выручить. Но если клиенты согласятся, они-то свои деньги получат сразу, а я еще неизвестно когда. Это мой риск. А когда книгу уносят, это всегда мое микропоражение.
— Я мешал?
— Есть такой момент. Я не так свободно себя чувствовал. И проиграл. Но я отпустил их без особого сожаления: книги ниже среднего уровня. И цена им предложена почти предельная. Обидно, когда интересная книга из-под носа уходит. Зато когда ее оставляешь... о, просто опустошение внутри! Боролся полчаса, час — и уговорил.
— А часто вы отказываете?
— Очень часто. Работа у нас, как Маяковский писал, — «добыча радия». Прошли фантастические времена, когда из десяти обращений семь-восемь были по делу, а одно просто ценным. Сейчас сложно. И уровень образовательный упал, и люди выдают желаемое за действительное. Многие, особенно молодежь, говорят: «Вы посмотрите, какая книга старая! Меньше чем за штуку баксов не отдам!» Если у человека пять книг, еще могут быть варианты, что они не стоят миллионов, а если одна, ясно, что уникум! Прижимает человек свое сокровище к груди: «Все, решился! Отдаю!» Не от хорошей жизни приходят. Кому-то предстоит операция или жилплощадь надо выкупить, на кого-то рэкет наехал. Ну нет иного выхода. Была тут недавно девушка, принесла какую-то байду, я ей отказал. Она стоит, не уходит. Что такое? «Дайте, — говорит, — денег на метро...» Можно, конечно, объяснить людям, но рациональных выражений никто не понимает. «Как так не надо?! Это же мое главное достояние, на черный день берег. Единственная надежда». Жалко, ну а что я могу? Кстати, эта психологическая черта присуща лишь нашим людям. На Западе отношение к старым книгам, как к ненужному хламу, как к пластиковым бутылкам.
— Шутите?
— Там их продают на вес! Объявления, которые можно прочитать в интернете, это подтверждают. И только в России считают, что старая книга — это всегда состояние. У нас же безоговорочная вера в печатное слово. Вот люди читают, что на аукционе «Сотбис» за миллион долларов продали книгу, найденную на чердаке. И каждый, кто сюда приходит, мечтает что-нибудь на своем чердаке найти. А очень часто на аукционах продажи липовые: или никто не платит, или платит гораздо меньше. Или этот миллион — самый большой успех антиквара. Он всю жизнь угробил — и достиг вершины. Больше такого не будет. Сумасшедшее стечение обстоятельств!
А на пороге новый клиент. С ним проще — книжка у него одна. К тому же полчаса назад он уже побывал у другого букиниста и тот предложил отдать фолиант на комиссию (то есть деньги после продажи) за две с лишним тысячи. «Ну, двух тысяч рублей я вам за нее не заплачу, — вздыхает Шпринц, — а вот рублей семьсот...» Но оказывается, речь идет не о рублях, а о долларах! У Шпринца глаза вылезают на лоб. Клиент ретируется.
— Я вот что хочу сказать... Мы, букинисты, продаем не книгу, а совокупность обстоятельств, связанных с этой книгой. Понятно, да? Легенду. Успешность или неуспешность букиниста зависит от того, сколько обстоятельств он о конкретной книге знает. Чем больше, тем дороже продаст. Скажем, одному антиквару известно, что вензель НН на книгах XIX века означает «Издание Николая Новикова», а другому нет. Грубый пример, но тем не менее. И тот, кто знает, продает ее как книгу знаменитого издателя Новикова со всеми вытекающими последствиями, а другой как просто книгу... Предела совершенству нет. Настоящими букинистами становятся после пятидесяти-шестидесяти лет, когда и хватка уже не та, и здоровье пошаливает, но огромный багаж накапливаешь.
— Вот вы говорили про вершину, а у вас она уже была?
Шпринц лезет в сейф и достает папку, а из папки — две тоненькие, почти рассыпающиеся книжечки.
— На тот день, когда мы их получили, это было единственное торговое предложение этих книг в мире. Это «Заумь» Крученых и Алягрова. Алягров — псевдоним Романа Якобсона. Обложку Родченко мастерил: кусочки его ксилогравюры. Сделана книжка на стеклографе — на стекле писали растворенным чернильным порошком и снимали оттиски, и резиновыми штампами. А в середине — текстовый разворот «Декларация заумного языка».
— И сколько же она стоит?
— Двадцать пять тысяч долларов. 1921 год. Тираж неизвестен. По одним источникам — двадцать пять экземпляров, я же предполагаю, их около ста было. А вот другая. Тоже текст Крученых. «Заумная гнига».
— Да, именно «гнига»... «Читать в здравом уме возбраняю».
— Тираж сто сорок экземпляров. В 1916 году она стоила рубль.
— Интересно, что можно было купить тогда за рубль? Корову?
— Не знаю. Но книги футуристов стоили довольно дорого. Здесь линогравюры Ольги Розановой, представляющие собой сюжеты игральных карт. Они перемежаются словесными экзерсисами Крученых. Вот эти книжки наиболее редкие, наиболее известные.
— Вы их держите на продажу или чтобы впечатление произвести?
— Был один претендент. Итальянский бизнесмен. «Покупаю! Но у меня сейчас денег таких нет. Я должен вернуться в Италию и что-нибудь продать». К сожалению, он больше не появлялся, но раза два звонил: на месте ли Крученых? Какие-то у итальянца проблемы. А его переводчица сказала: «Вы, Лев Давидович, на него внимания не обращайте. Он такой полоумный мужик! Неизвестно, что ему в голову придет. Он в прошлом году мучил меня полгода — купил в Питере яхту и перегонял ее самостоятельно в Геную, а меня заставил документы оформлять. Импульсивный человек, но на книжки ваши запал».
— Почему за десять рассыпающихся страничек такая... не подберу прилагательного... цена?
— Один мой приятель, букинист с огромным стажем, заметил как-то: «А действительно ли эти книги так хороши или хороша цена, за которую они продаются? Или легенда, с ними связанная?» Основная заслуга футуристов в том, что они были первыми. Это как «Черный квадрат» Малевича. Кто-нибудь бы обязательно додумался такое изобразить, но Малевич всех опередил. Футуристы отринули все, в том числе и книжную форму. И из этого отрицания получился грандиозный книжный эксперимент, от которого отсчитывается вся история книги ХХ века. Они первыми доказали, что книга может состоять из пяти страниц, быть пятиугольной и отпечатанной на обоях. Или может быть в холстине. Вот, посмотрите, знаменитая «Пощечина общественному вкусу». У футуристов очень сильная литературная основа — Маяковский, Асеев, Каменский, Бурлюк... Я вообще-то специализируюсь на книгах ХХ века. Хронологически век закончился, а книжная его история еще нет, потому что антикварным считается то, что издано до Второй мировой войны, первая треть века. Десятые годы — это Серебряный век, поэтические сборники и литературно-художественные журналы, двадцатые годы — период штурма и натиска, футуристы и раскрепощенная художественная мысль, а тридцатые — конструктивизм. Все остальное, что в книжном искусстве натворили, нам еще предстоит переварить и узнать, были ли там шедевры или нет.
— А что вас подтолкнуло самого стать почти что футуристом?
— Жажда творчества. Я начал пробовать себя в качестве книгоиздателя. Первоначальный импульс я получил от известного художника Виктора Гоппе. Увидел его книги с элементами рукодельности и загорелся. Книги, сделанные Гоппе, искусственно уже приближены к антикварным: ограниченный тираж, в среднем двадцать пять экземпляров, ручная работа, наличие нумерованных экземпляров или отличие одного экземпляра от другого. Эти книжки имеют международное обозначение артбук (или artist's book — книга художника), которое мне не очень нравится. Лучше немецкий термин handpressen buch — книги ручного тиснения, в нем заключены два немаловажных обстоятельства: это книги ручной работы и они оттиснуты. Книги, которые делаются на компьютере или рисуются вручную — уже другая история. Для меня книга — это оттиск. Она должна быть именно оттиснута. Желательно механическими литерами на бумаге... Это очень симпатичный вид искусства. Жалко, что у нас он абсолютно не развит. Хотя заслуги наших соотечественников признаны повсюду: книги футуристов, над которыми ахает и охает весь мир, это есть не что иное, как артбук.
— А почему не развит?
— Само производство таких книжек очень сложно. Всего шестнадцать или двадцать страничек, но работы... А Виктор Гоппе один выступает во многих лицах: сам придумывает, рисует, режет на линолеуме, сам набирает, сам оттискивает и сшивает. Если бы на каждой операции был отдельный человек, то себестоимость книжки была бы не пятнадцать долларов, а сто пятьдесят.
— Сколько рукодельных книжек вы уже выпустили?
— Да около тридцати названий.
— А сколько продали?
— Десятка полтора экземпляров. Я занимаюсь этим не для заработка, это как блажь, хобби, и деньги заранее проходят в моем бюджете по разделу «убытки». И не жалко! Тем более у меня уже новый этап. Я человек увлекающийся. У меня теперь амбиции и издательские и сочинительские. Вот начал издавать свои стихи. Большими тиражами — сто экземпляров. Покупателей пока нет... А еще ко мне много рукописей попадает по работе — мемуары, неопубликованные письма. Завтра придет человек и скажет: «Покупаю» — и этих рукописей никто никогда не увидит. А я хочу их издать. Я продаю выпущенные мной книги ниже себестоимости, назначаю цену, на которую раскошелился бы сам при всей своей прижимистости, а будет покупатель, не будет — меня уже не очень интересует.
— А кто будет продавать изданные вами книги? Сын?
— Это моя тихая надежда, подпольная мечта. Немножко его это дело уже схватило, книг пять или шесть он сверстал. Антикварная букинистика — это очень закрытая сфера деятельности. Чужаков сюда не пускают. Либо можно через родственников и знакомых влиться, либо надо обладать страстным желанием. В один год стать профессионалом не получится... Но профессия букиниста, она вечная. Торговля книгами за пятьсот лет не изменилась. И не изменится. Когда я читаю воспоминания антикваров — московских ли, лондонских, — то ловлю себя на мысли: да подобное же вчера было со мной! Или вот на прошлой неделе аналогичный случай... Нет, оказывается, сто лет назад случилось. Вечное это занятие, а букинист — человек без возраста...
Влад ВАСЮХИН
На фотографиях:
- ШПРИНЦ И ЕГО РУКОДЕЛЬНЫЕ КНИЖКИ
- ИГОРЬ ХОЛИН. СТИХИ. РУЧНАЯ РАБОТА. ХУДОЖНИК — ВИКТОР ГОППЕ, ИЗДАТЕЛЬ — ЛЕВ ШПРИНЦ
- В материале использованы фотографии: Льва ШЕРСТЕННИКОВА, Владимира СУВОРОВА