Сегодня в Зале Чайковского открывается очередной Большой фестиваль Российского национального оркестра. Гость открытия — знаменитая пианистка Элен Гримо, которая вместе с РНО и Михаилом Плетневым исполнит Первый фортепианный концерт Брамса. Накануне концерта ЭЛЕН ГРИМО ответила на вопросы СЕРГЕЯ ХОДНЕВА.
Французская пианистка Элен Гримо
Фото: Павел Смертин, Коммерсантъ / купить фото
— У вас скоро выходит новый альбом с Первым и Вторым концертами Брамса, но Первый вы записывали и раньше. Что-то изменилось для вас в подходе к этой вещи за эти годы?
— Тот диск с Первым концертом вышел ужасно давно, 15 лет назад. Да, конечно, я сейчас его играю по-другому, хотя сейчас сформулировать отличия мне было бы трудно. Разве что прослушать подряд обе записи и комментировать такт за тактом. Хотя все-таки, знаете, мне кажется, что эта последняя запись получилась более радикальной. Если сравнивать с тем, как традиционно принято воспринимать этот концерт.
— Это вы специально ставили себе такую цель ради нового альбома?
— Нет, я вообще не могу сказать, что для меня запись — это всегда обязательно что-то этапное, какая-то декларация о новом прочтении той или другой отдельно взятой вещи. Да, наверно, это может быть какой-то новый этап в моих собственных отношениях с музыкой Брамса, но Брамс — это вселенная. Постепенно открывать что-то новое в музыке композитора, который тебе близок,— естественный процесс, но это не погоня за достижениями в чистом виде.
— Насколько вы перфекционист в том, что касается записей?
— Стараюсь быть перфекционистом, безусловно. Это для меня важно. С другой стороны, приходится считаться с реальностью, особенно когда записываешь концерты с оркестром. Бывает так, что приходится дозаписывать какие-то фрагменты. Скажем, я могу в самом начале хорошо работать, но оркестр в это время еще разогревается, приходится потом возвращаться. Но часто получается так, что у оркестра уже все хорошо, но у меня уже пропадает первоначальный запал, а его жалко. Разумнее все-таки трезво смотреть на вещи и, может быть, даже идти на какие-то компромиссы.
— Сейчас в списке эксклюзивных артистов вашей звукозаписывающей компании Deutsche Grammophon несколько пианистов из Юго-Восточной Азии. Если говорить о перспективах, вы видите в этом новом азиатском пианизме с его супертехникой и суперскоростями угрозу для старых европейских школ?
— Думаю, это на самом деле более сложный вопрос, чем кажется. У них действительно потрясающая техника. С одной стороны, когда это виртуозность чисто спортивная, то не очень понятно, зачем она нужна. В XIX веке не было большого спорта, но сейчас есть, и рекорды, соревновательность — это, скорее, туда. С другой стороны, эти музыканты иногда правда меняют наше представление о тех вещах, которые считались в первую очередь нереально сложными. В самой виртуозности нет ничего плохого, ваша русская школа тоже считалась преемницей романтических виртуозов XIX века. Но при этом великие пианисты прошлого, и русские в том числе, вполне могли взять неверную ноту, и никто не считал это катастрофой, хотя сейчас у нас могут быть уже другие мнения на этот счет. Фортепианное искусство так или иначе развивается своим чередом, есть палитра подходов и возможностей, и это, мне кажется, совсем не беда.
— Помимо прочего, вы ведь состоите в организации под названием «Музыканты за права человека»?
— Да, состою, хотя, к сожалению, пока не могу рассказать вам ничего содержательного о ее деятельности. Но как идея это прекрасно. Любому человеку, если он видит несправедливость, не стоит молчать, и классические музыканты совершенно не изолированы от остальных людей в этом смысле. Поверьте, я обожаю Достоевского, и «красота спасет мир» — это замечательно. Но все-таки возникает ощущение, что одной красоты может быть недостаточно.