Выставка юбилей
Фото: Коммерсантъ / Александр Петросян
Фото: Коммерсантъ / Александр Петросян / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Петросян / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Петросян / купить фото
В Государственном Русском музее открыта выставка, посвященная 150-летию Александра Головина. Знаменитый декоратор московских и петербургских императорских и совсем не императорских театров показан здесь прежде всего станковым живописцем. Смотрела КИРА ДОЛИНИНА.
Александр Головин (1863-1930) очень вовремя родился и, как бы это цинично ни звучало, очень вовремя умер. На его юность выпали не академические бури и расцвет передвижников, подмявших под себя все стилистически живое ради идейно верного. И даже не диктат исторической живописи, перед которой меркли все портреты, пейзажи и жанры, вместе взятые. На его юность выпало тусклое время в истории Московского училища ваяния, живописи и зодчества, откуда уже ушли Перов и Саврасов, но еще преподавал Поленов. Собственно, с класса натюрморта у Поленова и начался Головин. Тот, который про цвет и мазок, а не про сюжет и идею. А с жизни внутри поленовского круга, с Абрамцево и работы для Саввы Мамонтова, начался Головин исторических ретроспекций и программной лояльности любым стилям и временам. Он был молод и голоден. Голоден и в прямом смысле (к 1890 году он остался круглым сиротой и обеднел до крайности), и в переносном — человеческое одиночество, которое отмечали в нем современники, заставляло Головина браться за любые работы, одни приносили заработок, другие приводили его к новым людям. Он выставлялся на поздних передвижнических выставках и на ранних мирискуснических, выдавал то критический реализм, то отпетый символизм, но оригинален был все-таки больше в декоративной своей ипостаси (керамика, мебель, обложки и заставки книг). А вот новый русский театр, именно в эти годы начавший выдавать свои первые оригинальные цветы, был способен принять такого художника со всеми его потрохами.
К легендарному Теляковскому, директору Московской конторы Императорских театров, его привели в 1900 году Поленов и Васнецов. И Головин пропал: сначала с Коровиным, а потом и в одиночку он оформлял оперы и балеты в Большом, через два года стал главным декоратором Александринского и Мариинского театров, в 1908-м начал работать с Дягилевым, в 1911-м — с Мейерхольдом. В какой-то момент Головин стал казаться царем всех императорских сцен, но царствование это не было безоблачным. Его много критиковали — и со стороны театральных консерваторов, и со стороны радикалов. Одни видели в Головине художественного революционера, декадента и невежду — его подробные, с рассчитанными красочными эффектами, тонко стилизованные декорации и костюмы слишком явно перетягивали канат на сторону художника. До Коровина и Головина декорации стоило быть скромнее и нейтральнее, а костюмам, наоборот, ярче, пышнее и ориентированными более на вкусы современные, чем на исторические моды. Но и ниспровергатели этих устоев часто оставались недовольны — особенно печалился Бенуа: по его меркам Головин был слишком многоречив, а его искусство казалось "роскошнейшим калейдоскопом", а не жестко подчиненной общему замыслу спектакля работой художника. По-разному относились к спектаклям Головина и истинные короли сцены: Марии Савиной он "мешал ходить по сцене", а Шаляпин, наоборот, в декорациях и костюмах Головина выглядел эффектнее некуда.
Театральная история Головина известна очень хорошо. И в культурной мифологии советской интеллигенции он давно и очень прочно занял свое почетное место. Даром что умер он в 1930-м, в последнее десятилетие почти отстраненный от театра победившим конструктивизмом, но счастливо не дожив ни до метафорической смерти театров своих идейных врагов, ни до реальной гибели своего друга Мейерхольда и всего театра Серебряного века вместе с ним. Живопись же Головина, за исключением хрестоматийных портретов Мейерхольда и Шаляпина и нескольких автопортретов, всегда существовала в нашем представлении где-то сбоку от его театра. Русский музей попытался эту ситуацию переломить, показав около 150 работ из самых разных собраний страны, большинство из которых напрямую отношения к театру как бы не имеют. На поверку отстранение это оказалось ложным — писал Головин сплошь и рядом людей театральных или околотеатральных, иногда на портретах оттренировывал какие-то свои идеи будущих костюмов, иногда превращал на своих полотнах неслуживых, партикулярных людей в героев еще ненаписанных пьес, иногда разворачивал пейзаж как самую что ни на есть идеальную декорацию. С пейзажами вообще получилась на выставке удивительная история: те пейзажи, которые мы привыкли видеть либо на театральных эскизах, либо в реальной декорации, при водружении на пусть большой, но холст оборачиваются тем самым калейдоскопом, о котором говорил Бенуа. Этот очень страстный, очень индивидуальный театральный импрессионизм Головина есть массовка мазков, из которых он может слепить что угодно. Ядовитая Мария Савина называла эти мазки на декорациях Головина "холерными вибрионами". Он не обижался — ведь именно этими "вибрионами" он выписал все свои самые лучшие спектакли. Вот только в чистой живописи они работать отказываются. Десятки головинских портретов на выставке о том же: о том, что театр как способ зрения на расстоянии далеко не всегда может быть перенесен на холст. Там, где это происходит, как, например, на портрете Мейерхольда, получается шедевр.