Произошло социальное изменение, которое как-то трудно описать. Оно ухватывается, но на редкость наивными словами.
В школе у нас были приняты политинформации — до уроков, в восемь утра, приходил кто-нибудь и рассказывал про отвратительную сущность Северо-Американских Штатов. У нас была хорошая школа, специальная английская, поэтому приходили какие-то подготовленные ребята. Один, помню, начал так: "Сейчас установлено, что в Конгрессе США среди сегодняшних сенаторов нет ни одного честного человека". Не огульно осудил, а как бы вдумчиво, аналитически. Я помню, меня это позабавило, и, блистая, как мне казалось, остроумием, я пересказал свои впечатления одной прелестной девушке. Она некоторое время пыталась смеяться, а потом все же собралась и решительно сказала: "Так вот ты какой, оказывается! От тебя надо чистить ряды!" Нас незадолго до того вместе принимали в комсомол.
Специфика советского существования заключалась в том, что сволочь была видна сразу. Только в ранней юности можно было как-то ошибиться, а чуть позже уже нет, уже было сразу ясно, что вот этот парень или эта девушка — они сволочи. Собственно их поведение, даже скажу, их чувство собственного достоинства было основано на том, что они сволочи. В отличие от стукачей, которые в принципе тоже достаточно легко распознавались, эти ярко шли вперед, как бы видя перед собой широкую и ясную перспективу долгой сволочной жизни.
И вот ее у них не получилось. Начиная с горбачевского времени я перестал их встречать, они как-то растворились в остальных людях, перестали выделяться. Не то что у них не задались карьеры или совсем ничего не получилось — нет, из них никто не сгинул, не пропал — кто-то пошел в чиновники, кто-то в бизнесмены, кто-то уехал как раз в Америку, увеличивая число честных людей в этом неудачно устроенном государстве. Но никто из них не реализовался именно как сволочь. Им было некуда пристроить это свойство, и оно недостаточно развилось.
И вот суть общественного изменения, которое у нас произошло, заключается в том, что они теперь обратно появились. Дело даже не в том, что все больше людей открыто и ярко являют себя сволочами — ну там, выходят и разоблачают современное искусство как гейские любовные игры, сочиняют, как демонстранты с Болотной площади окормляются в иностранных посольствах, когда нечем заняться, оправдывают сталинские репрессии,— хотя и это все яркие приметы времени. Дело в том, что можно было бы назвать институциализацией сволочи — возникают специальные общественные движения, молодежные и для лиц зрелого возраста, поддерживающие сволочь в ее стремлении себя проявить, продвигающие ее вперед, развивающие в ней природные данные. Иначе можно назвать это социальным лифтом сволочи.
Пожалуй, все же стоит сказать о том, кого я именую сволочью, хотя в принципе это интуитивно понятно. Надежда Яковлевна Мандельштам, вспоминая 20-е годы, называла тех же людей капитулянтами, оценивая то, что они предали свои убеждения из страха перед большевистскими палачами. Собственно коммунистический аспект проблемы мне тут не важен, важно другое. Чтобы была сволочь, нужно две системы этики, классическое "двоемыслие". Сволочь — человек, который входит в сообщество, находящееся в ситуации этической раздвоенности: внешние правила этики социума, внутри которого помещается данное сообщество, одни, а внутри сообщества они другие. Человек при этом прекрасно знает правила этики, которые приняты в сообществе, скажем, писателей, художников, журналистов, о которых пишет Надежда Яковлевна, живет в нем, обрастает человеческими связями, дружбами, любовью, уважением. Дальше в нужный момент он вскрывает противоречие между двумя системами этики и начинает вести себя внутри сообщества в соответствии с внешней системой этики. При этом он встает в позицию морального судьи, трибуна и даже старается собою гордиться. Он говорит — вы тут все делали вид, что вам дорога, скажем, Россия. Но на самом деле вы клевещете на Россию, вы завышаете число погибших в сталинских лагерях и делаете из национальной трагедии повод для унижения государства, вы требуете свободы художника, но нужна она вам не чтобы явить людям красоту и истину, а для прикрытия содомитов. Вы делали вид, что дружите со мной, что уважаете меня, но на самом деле вы предатели. А если это не так, то немедленно соглашайтесь со мной в моих обличениях и изгоните из наших рядов тех, кто не согласен. Ну то есть чистит ряды. Это поведение эффективно, поскольку, если внешний контекст заинтересован в уничтожении сообщества, то человек, избравший эту линию поведения, одновременно получает власть над своим бывшим сообществом — подчиняйтесь мне, и я поведу вас за собой — и продвигается в иерархии вне этого бывшего сообщества.
И вот тут возникает проблема. Вообще-то это очень важное дело. Тот, кого я именую сволочью, выполняет функции медиатора между ограниченными сообществами и общегосударственной повесткой дня, без этого не может существовать ни одно государство. Стоит взглянуть на процесс с этой точки зрения, и окажется, что вообще непонятно, а что здесь, собственно, сволочного? Наоборот, человек приносит очевидную пользу, делает важное общественное дело — собственно это и позволяет ему ходить с гордо поднятой головой и расправлять плечи.
Люди, которых Надежда Яковлевна Мандельштам называла капитулянтами,— это авангардисты 20-х годов. Это важно понимать: в сволочном поведении иногда довольно остро чувствуется элемент авангардного эпатажа, сознательного противопоставления себя условностям косного общества, героический момент художественного жеста. Это мироощущение, скажем, иногда свойственно Маяковскому 1920-х, не говоря уже о фигурах более мелких. Оно удивительным образом практически полностью воспроизводится сегодня. В недавнем интервью Александру Морозову на Colta.ru Александр Шмелев, бывший главный редактор интернет-газеты "Взгляд", рассказывая о своей работе с Владиславом Сурковым, говорит следующее: "Лично я, пожалуй, ни разу не называл себя "цепным псом режима" или как-нибудь в таком роде — если я не путаю, так о себе писал то ли Максим Кононенко, то ли Олег Кашин,— но в целом понимаю, о чем ты говоришь. Пожалуй, это был некоторый внутренний протест пополам с самоиронией. Примерно из того же разряда, что и распространившееся в те же годы самоопределение "пАдонки" (я несколько лет просидел в системе интернет-форумов, где самые уважаемые пользователи получали звание "дегенераты", чуть менее уважаемые — просто "пАдонки" и т.д.). Дескать, да, мы такие — подонки, дегенераты, пропагандисты, цепные псы, "наркоманы, нацисты, шпана"! Для молодежных субкультур это вообще характерно — слово punk, к примеру, тоже ведь изначально значит "дрянной", "отброс". А большинству из нас в то время было существенно меньше 30". В принципе такое признание — за исключением современных реалий контркультуры — вполне могло прозвучать из уст кого-нибудь из рапповцев 20-х, Леопольда Авербаха или Юрия Либединского.
Тут есть одна особенность, на которую нужно обратить внимание. Для того чтобы успешно функционировать, медиатору нужно верить, что избранная им этическая система в некотором смысле действительно существует, то есть разделяется не только им, но и теми, в надежде на приближение к которым он рушит этику своего собственного сообщества. Однако почему-то у нас так никогда не происходит. "Капитулянты", о которых говорит Надежда Яковлевна Мандельштам, были практически поголовно истреблены большевиками, ради которых они старались, никакой этики с другой стороны не существовало вовсе.
Это повторяющаяся ситуация. Сволочь 20-х оказалась сметена сволочью 30-х, и то же отчасти повторяется и у нас. С уходом Суркова предшествующие институты медиации стали разваливаться, люди начали говорить поразительные вещи. Опытнейший Глеб Павловский в интервью Lenta.ru произносит следующее: "Моя идея была в том, что эта работа на консолидацию лояльного существующей власти слоя предполагает взаимную лояльность — власть тоже лояльна этому слою. Собственно говоря, президентство Медведева, как казалось многим и в том числе мне, подтверждало готовность власти быть лояльной своему собственному авангарду, своей собственной меритократии. У меня не было раздвоенности в этот момент. Сегодня существует другая ситуация, в которой человек, работающий для власти, должен вырабатывать какую-то превентивную готовность капитулировать по любому вопросу. То есть сегодня тебя уломали на то, чтобы поддержать омерзительный "закон Димы Яковлева", но этого мало. Завтра от тебя потребуют еще и согласиться со столь же омерзительным законом против сексуальных меньшинств, с выборами в Москве, которые вообще уже не выборы, а выборы из одного человека. Внутри этой системы могут работать только специфические люди, которые полностью освободили себя от химеры, именуемой совестью". Бог ты мой, кажется, что это говорит не вчерашний кремлевский политолог, но какой-нибудь Енукидзе, Бухарин или Рыков в 1936 году.
Очевидно, это доказывает, что сволочное поведение — неэффективная стратегия. Мне кажется, это идеальное опровержение того тезиса, что в области этики не существует прогресса. Да нет, смотрите же, ровно наоборот. Они почему сволочь-то? Потому что те внутренние этические нормы сообществ, которые они разрушают, попросту выше тех, которым они служат. Эффективный медиатор действует по восходящей, от сравнительно более низкой этической нормы сообществ к величию больших задач, сволочь — по нисходящей, от христианской этики к стае. Собственно исчезновение сволочи на период от Горбачева до середины 2000-х было связано с тем, что этой разницы этических потенциалов не существовало, было не с чем работать. Теперь она возникла. Но, заметьте, в итоге сволочь всегда проигрывает, поскольку выясняется, что не только сообщества, этику которых разрушают эти люди, считают их сволочью, но и государство, ради которого они старались, воспринимает их ровно так же — как людей, с которыми нет смысла вести себя по-человечески. Ну, в исторической перспективе проигрывает, я имею в виду.