Концерт классика
Фото: Коммерсантъ / Василий Шапошников / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Василий Шапошников / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Василий Шапошников / купить фото
Самым именитым гостем Фестиваля Мстислава Ростроповича в этом году стал симфонический оркестр Баварского радио, приехавший вместе со своим многолетним главой — маэстро Марисом Янсонсом. За два вечера в Большом зале консерватории прозвучали Шестая симфония Шостаковича, "Фантастическая симфония" Берлиоза, Пятая симфония Бетховена и балетная музыка Прокофьева ("Ромео и Джульетта") и Стравинского ("Жар-птица"). Рассказывает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
На два концерта только одна незадача: в финале "Жар-птицы", завершавшей второй вечер, у валторниста "поплыло" соло. Крохотный изъян, едва приметный на фоне неумолимо безупречного в остальном качества оркестровой игры, оказался чем-то вроде родинки на идеально прекрасном лице — досадной, но совершенно непоказательной случайностью.
Вообще, в перфекционизме баварцев как-то совсем нет страха и нервозности, это не совершенство из-под палки, хотя за ним и стоят десятилетия дисциплинированного труда. Да и если брать более общий угол обзора, столетия немецкой симфонической культуры тоже — в конце концов сиятельный "германский" звук сейчас мало кому из прочих немецких оркестров класса А дается с такой естественностью. Чувство ответственности — да, безусловно, есть, и идеальная сработанность есть тоже, и доведенная до рефлекса привычка изумительно слушать друг друга. А вот бронзовой патины нет.
Впрочем, самое удивительное, может быть, и не это. Московские концерты оркестра Баварского радио представляли вообще довольно редкостную формулу оркестрового существования, когда кажется, что отсутствует само противопоставление расхолаживающей будничной рутины и с натугой добытого концертного успеха. Вместо этой антитезы — добродушный кайф от совместной игры, будто бы непринужденно оборачивающийся подробнейшими, сильными и красивыми работами. И даже то, что, уходя со сцены, музыканты обмениваются рукопожатиями, выглядит не церемониальным жестом, а естественнейшей деталью такого быта.
Последние десять лет главная величина в этой формуле — Марис Янсонс. Кажется, что в работе исключительного маэстро с его баварскими подопечными больше живой контактности, диалога, умения совместно прийти к окончательной внятности, чем взаимоотношений диктатора и подданных, скульптора и глины: слишком умно и осознанно оркестр отвечает каждому дирижерскому жесту. А результат тем не менее бесконечно далек от любой компромиссности.
Шестую симфонию Шостаковича оркестр показал с бетховенской вескостью и объективностью, в "Фантастической" Берлиоза, эффектно отдав должное гротескной веренице образов композиторской программы, все-таки остался и глубоким, и проникновенным. Хотя на следующий же вечер выяснилось, что эта аполлоничность — грань, но не абсолютная данность: великолепной и очень непосредственно пережитой драматургичности было с избытком и в "Жар-птице", и особенно во второй сюите из "Ромео и Джульетты", которую Янсонс дополнил, сыграв на бис "Смерть Меркуцио". Но замковым камнем композиции двух концертов оказался все-таки Бетховен, сыгранный без намека на затертость — первозданно масштабный, яростный, скорее по-человечески красноречивый, нежели отвлеченно-риторичный, с виртуозной выстроенностью и сердечным благородством звучания.