Руководитель Института по развитию семейного устройства (ИРСУ), семейный психолог Людмила Петрановская рассказала Ольге Алленовой, почему законопроект о стимулировании усыновления не поможет решить проблемы детей-сирот в России.
Помогут ли законопроекты о стимулировании усыновления, предусматривающие в числе прочих мер и выплату 100 тыс. рублей за усыновление детей с инвалидностью, решить проблему сиротства в России?
Там есть очень маленькие положительные вещи, но в основном это всего лишь отмена тех глупостей, которые властями были введены в последние несколько лет. Справка о состоянии жилья усыновителей из СЭС сейчас отменена. Это называется "метод козла": возьми козла в избу, а потом выгони козла, и изба станет просторнее. Медицинские документы теперь действуют подольше, не три месяца, а шесть. Это хорошо. Что касается 100 тыс. рублей, которые будут выплачивать за усыновление детей-инвалидов, то это просто вредительство. Потому что реально никакого ребенка-инвалида на эти деньги не вытащишь, а негативное отношение к приемным родителям, в том числе к тем, кто никаких денег никогда в жизни не получал, сразу поднимется. Им и так не сладко, и так очень часто несправедливо к ним общественное мнение. Эти 100 тыс. будут вызывать только зависть и ненависть. Это опять пиар-акция, и ничего больше. Просто круглая красивая цифра, чтобы сбить общественное недовольство. Никакого смысла в ней нет.
Если говорить об усыновлении, то это небольшой процент семейного устройства. Причем, конечно, мало кто пойдет именно на усыновление ребенка-инвалида, потому что если у тебя ребенок-инвалид под опекой, то ты сохраняешь для него множество медицинских преференций, которые гораздо важнее, чем 100 тыс. рублей одноразово. Для ребенка, который находится под опекой или в приемной семье, есть квоты, реабилитация, путевки в санаторий. И все эти услуги получить легче, чем семье с кровным или усыновленным ребенком.
А какие меры государство на самом деле должно было бы принять, чтобы стимулировать не только усыновление, но приемное устройство?
"Стимулировать" — неправильное слово. С этой стороны вообще заходить неправильно. Нам нужна тотальная реформа всей системы защиты прав детей, оказавшихся в сложной ситуации. Начинать надо с кровной семьи. С того, как дети попадают в детские дома. Что нужно делать, чтобы они туда не попали. Дальше — сами детские дома. Какими они должны быть, чтобы не калечить детей до такой степени, что у них происходит расстройство привязанности и с ними невозможно находиться вместе. Только одновременно с решением этих проблем мы начинаем думать о развитии семейного устройства. Этот третий пункт, семейное устройство, имеет смысл только после первых двух.
Над всем этим есть мета-уровень — это то, как работает сама государственная система, которая сегодня у нас не подстроена под реализацию базового права ребенка жить и воспитываться в семье. У нас система ответственности органов опеки устроена так, что ребенок в семье — это их головная боль. А ребенок в сиротском учреждении — к ним это не имеет никакого отношения. От того, что какая-то сотрудница органов опеки устроит в десять раз больше детей, она не получит никаких дополнительных ресурсов. Все, что она получит,— в десять раз больше проблем.
Почему?
В России количество сотрудников органов опеки определяется от числа детского населения. Допустим, сейчас у районной опеки десять детей в приемных семьях и десять детей в кровных кризисных семьях, с которыми ведется работа и за которыми присматривают. Это один объем работы. Представьте себе, что есть такая святая женщина в органах опеки, которая считает, что очень важно сохранить ребенку семью или найти ему семью. А такие женщины есть, я их знаю. И она работает так, что у нее сто детей находятся в кризисных семьях, и она не забирает этих детей в детские учреждения из семей, а дает семьям время, пытается поддержать их, вразумить. И еще сто детей, которых она вытащила из детского дома у себя в районе и устроила в семьи. Ее объем работы — ее объем головной боли. Риск получить неприятности у нее увеличивается в десять раз. Потому что если что-то случится с ребенком в детском доме, она не при чем. Если что-то случится с ребенком в приемной или в родной, кризисной семье — даже случайное несчастье, какое может произойти со всеми, с нее сразу спросят, и она будет виновата. При этом увеличении объема работы она не получит ни дополнительных денег, ни дополнительных сотрудников в штат, ни автомобиль, чтобы объезжать эти семьи. И она прекрасно понимает, что ее активная работа по семейному устройству детей для нее лично обернется личным, персональным адом. Вот и все. Есть святые люди, которые все равно это делают. Но мы не можем вписать в должностную инструкцию людям, что они должны быть святыми. Большинство не святые. Они обычные тетеньки, которые хотят в семь часов вечера пойти к своим детям ужинать.
И эту проблему как-то можно решить?
Должна быть другая система ответственности. Пока у нас такая система: если что-то случилось с ребенком в семье — органы опеки отвечают, а если случилось в детском доме — опека не отвечает. Поэтому органы опеки очень часто заинтересованы в том, чтобы дети оставались в сиротском учреждении, а не попадали в семьи. Если что случилось с ребенком в семье, им вынесут мозг проверками, обвинениями, потом могут уволить. Я знаю много примеров, когда аналогичные несчастные случаи произошли с интервалом в полгода в детском учреждении и в семье. И была наглядная реакция. Если это случалось в семье, на следующий день там было четыре телеканала, 18 прокурорских проверок. Опека была парализована в работе на несколько месяцев, потому что она обслуживала проверки, а не клиентов. А когда то же самое случалось с ребенком в детском доме, не происходило ничего, кроме внутренней проверки в детском доме, которая сводилась к тому, что ах как жаль, несчастный случай.
Еще один аспект проблемы — у опеки реально нет рук, которыми она может помогать семьям. Опека — это контролирующий орган, она не может быть поддерживающей структурой. Она не может утешать этих родителей, помогать им. И родители никогда не будут максимально откровенными с органами опеки, которые до этого решали, достойны эти люди быть родителями или нет. Они никогда не побегут в опеку с жалобами, что им тяжело, что они не справляются. А чтобы им было куда бежать, должна работать хелперская служба — которая не проверяет, а помогает. Это и есть инфраструктура семейного устройства, когда во всей стране в шаговой доступности есть такие службы. Они как поликлиники, выполняют работу по заказу опеки. Опека — это тот орган, который обязан обеспечить защиту прав детей. Право жить и воспитываться в семье — базовое право ребенка. Опека должна что-то сделать, чтобы у всех детей без исключения было реализовано это право. Но сами органы опеки не могут искать детям родителей, их этому не учили, у них нет подготовки, они не хелперы, они контролеры. Они должны сказать: "Почему у ребенка не реализовано его право жить в семье? Давайте быстро найдем организации, которые это сделают под нашим контролем". Опека заключает договор со службой, которая может быть и государственной, и некоммерческой, и эта служба занимается пиаром семейного устройства, готовит родителей, подбирает семью ребенку, сопровождает семьи.
И на Западе это так?
Именно так, и это никак иначе не может быть. Это профессиональная работа, которой надо заниматься с утра до вечера. И никакие 100 тыс. рублей не помогут ее выполнить.
С того момента, как ребенок попадает в семью, эта семья должна рассчитывать на сеть поддерживающую. А опека сейчас в такой ситуации, что им было бы лучше, если бы эти родители никогда не появлялись на их пороге — лишняя головная боль. Поэтому когда люди приходят в опеку, они там слышат: "У нас детей нет, у нас все больные или ненормальные, зачем вам они? Вы вообще подумали, зачем вам это нужно?" То есть часто органы опеки делают все, чтобы человек ушел.
Есть такая точка зрения, что чиновникам выгодно существование детских домов, потому что это возможность списать какие-то деньги. И поэтому система не реформируется.
Безусловно, и это тоже. Существует система тендеров, на закупку продуктов, ремонты детских домов. И это кормушка на местном уровне.
Значит, вы думаете, что количество детей, взятых в семьи, не вырастет?
Оно может вырасти на волне общественного резонанса. Безусловно, вырастет число людей, которые благодаря СМИ начнут задумываться, примерять на себе роль приемных родителей. Но надо понимать, что эти семьи пройдут все круги ада, кому-то повезет, и они попадут на хорошие органы опеки, кому-то не повезет, и они будут доказывать, что они достойны. А после того, как органы опеки выдадут им документ, подтверждающий, что они могут усыновить ребенка, им еще предстоит аттракцион, чтобы вызволить конкретного ребенка из сиротского учреждения.
Вот мы с вами говорили о трех этапах решения проблемы: работа с кровной семьей, работа с детскими учреждениями и устройство в семью. Так вот, что касается второй части, сиротских учреждений, там же никакой системной работы нет. Все, что там делается,— это рапорты о закрытии детских домов. Закрываются маленькие детские дома не потому, что всех детей разобрали, а потому что надо рапортовать о закрытии. Закрываются маленькие детские дома, всех детей развозят по большим домам-казармам, где им в первый же день устраивают темную, а чиновники отчитываются, как они прекрасно поработали, закрыв детский дом. Маленькие детские дома закрывают еще и потому, что они в коррупционном плане не интересны: там небольшие бюджеты, и украсть там много нельзя. Что такое — детский дом из 20 детей? Вот 200 человек — уже другой разговор: ремонт, закупки. Поэтому любой директор детского дома знает, что как только у него становится меньше 30-40 детей, он становится кандидатом на закрытие. А у него там кадры, штаты, в некоторых местах это вообще градообразующее предприятие. Поэтому в какой-то момент руководство учреждений начинает сопротивляться усыновителям. Человек приходит знакомиться с ребенком, а ему говорят: да он трудный, да вы не справитесь, да он психически неуравновешен.
Нет какой-то программы вроде "дорожной карты" у этих директоров, которая бы определяла им дальнейший план жизни — у нас в районе столько-то учреждений, и у нас такой план — эти учреждения мы закроем, когда разберут детей, из этого учреждения мы сделаем социальный приют для мам-одиночек, из этого — центр социального устройства. И тогда сотрудники останутся на рабочих местах, люди смогут планировать свою жизнь и не будут сопротивляться усыновителям. А сейчас все маленькие детские дома цепляются за детей, всеми правдами и неправдами удерживают их.
Вы много лет вели школу приемных родителей. Какие проблемы волнуют людей, приходящих в школу?
Прежде всего медицинские проблемы, потому что многие дети нездоровы. Проблемы с обучением. И психологические, поведенческие. Мы сталкиваемся с тем, что люди приходят с этим травмированным ребенком в очень неблагополучную, враждебную среду. Если вы берете ребенка-инвалида, вы попадаете в среду, которая не приспособлена к тому, что у вас ребенок-инвалид. Вы не можете войти в метро, погулять в парке. Если у вас ребенок с особенностями поведения, вы "попали", потому что вас выгонят из детских садов, школ, кружков, никто не будет с ним возиться. Скажут: "Заберите себе свое чадо и идите с ним, куда хотите". Если у вашего ребенка проблемы с обучением — то же самое. Хорошо, если вы живете в столице и рядом есть коррекционная школа. Но в регионах этим ребенком никто не будет заниматься. И в итоге некоторые семьи опять вынуждены отдавать ребенка в интернат. Потому что там у него единственная возможность получить образование. Это глобальная проблема. Стимулировать усыновление — это ничто. Любой ребенок, огребший казенного дома или имевший неблагополучный опыт в кровной семье,— это ребенок с особыми потребностями. Это, может быть, потребности не медицинского характера, но практически у всех — образовательные потребности, трудности с поведением, трудности с эмоционально-волевой сферой.
Какова мотивация людей, берущих детей в семью? На западе это часто религиозные мотивы, а у нас?
Подавляющее большинство — это люди, которые хотят вытащить ребенка из сиротского учреждения. Когда ты касаешься этой системы, когда ты понимаешь, как детям там тяжело, у тебя переключается сознание. Очень многие приемные родители — волонтеры, которые начинают с помощи в больницах, детских домах, а потом понимают, что можно кого-то вытащить оттуда. Очень много людей, которые берут ребенка для себя, а потом они через этого ребенка понимают проблемы тех детей, которые остались в детских домах. И все, у них происходит переворот, они уже думают только о том, где у них дома встанет еще одна кровать. Как только ты начинаешь понимать, что ты можешь спасти еще одного ребенка, ты уже не можешь остановиться.
То есть человеческий потенциал у нас есть? И все разговоры про ментальность — ерунда?
У нас все это есть: прекрасные люди, потрясающие приемные родители. Если бы у нас нормально выстроилась система, то мы жили бы ничем не хуже, чем в нормальных странах. А тут ведь кричат, что ни в одной нормальной европейской стране нет иностранного усыновления, но при этом не говорят о том, что ни в одной нормальной европейской стране нет переполненных детских домов. Там есть маленькие учреждения семейного типа, 8-12 детей, профессиональные родители, семья встроена в социум, они живут не за забором, не на выселках.
А у нас детские дома семейного типа прижились бы?
Конечно, можно это развивать. Вообще вся мировая система семейного устройства детей, оставшихся без родителей, существует в виде двух подходов. Первое — это усыновление, когда семья берет ребенка, и он юридически полностью приравнивается к членам семьи. Второе — профессиональная семейная замещающая забота. Это когда люди воспитывают таких детей у себя дома, в семье, и это считается их работой, профессиональной реализацией. За счет усыновления нигде и никогда проблема детских домов не была решена. Проблема детских домов решается за счет профессиональной замещающей семейной заботы. Именно она позволяет выводить из сиротской системы не только маленьких, красивых, сладких, здоровых, а самых разных — вредных, больных, трудных подростков. И эта система должна развиваться. И у нас много семей, у которых есть ресурс для этого. Но до сих пор ее только гробили. Люди, которые в 1990-е брали детей, прошли все круги ада, столкнулись с чиновничьим равнодушием, недоверием, непониманием.
Вы говорите, что ментальность не важна, но почему именно у нас так часто говорят об усыновлении из-за денег?
У нас история очень тяжелая в этом смысле, и травматичных событий было много, и многие человеческие качества были отбиты. Но еще существует механизм проекции, когда мы приписываем другим те желания и мотивы, которые есть у нас самих, но которых мы при этом стыдимся. Если у вас самого не возникало желания взять ребенка за деньги, то вам не придет в голову и обвинять в этом другого. Но если у вас внутри так устроено, что вы не понимаете, как можно что-то делать не за деньги, то естественно первая мысль, которая возникает, когда вы смотрите на Веру Дробинскую, — это деньги. Каждый раз надо понимать, что, когда человек произносит такой текст, он говорит о себе. Это его система ценностей, его мотивация, это он так живет.
Другой вопрос, что государство может подавать сверху синхронизирующий импульс, чтобы люди иначе смотрели на проблему. В каждом человеке есть ресурсная часть и часть травмированная. В каждом человеке есть то, что стремится вверх, хочет развиваться, и то, что подвержено страху, злости, алчности. И когда ты являешься лидером нации, ты можешь подавать синхронизирующий импульс, взывающий к ресурсной части. А можно обращаться к самому низменному, мерзкому, гадкому в человеке, как это делают, например, в некоторых наших ток-шоу на федеральном телевидении. Люди никогда не святые, они состоят из двух половинок, и ты можешь обращаться либо к той половинке, либо к этой. Но у нас не то что обращаются к низменной половинке человеческой души, у нас ее пестуют. Поэтому такое состояние общественного мнения.
Веру Дробинскую упрекают за домашний беспорядок, за то, что дети не заправляют кровати. В ее ситуации, когда дети с очень сложной судьбой, нужно ли муштровать их? Или им, наоборот, нужно больше свободы?
Любым детям нужен не выбор между свободой и порядком, а любовь взрослых. И Вера Дробинская это детям дает. Все остальное — кому какое дело? Семьи разные, дети разные. У кого-то порядок, у кого-то беспорядок. У этих детей есть родной человек, дети ее любят, они знают, что она за них горой встанет и не даст никому их обидеть. И какая разница, что там валяется на полу? Это границы семьи. Эти дети имели заправленные кровати в Разночиновке, и неизвестно, были бы они сейчас живы, если бы Вера Дробинская не забрала их в семью. На ее примере мы как раз сталкиваемся с чудовищным непрофессионализмом. У нас в этой системе работают и вершат судьбы детей люди, которые не знают элементарных базовых понятий: что такое привязанность, почему ребенку не может быть хорошо в сиротском учреждении, даже самом хорошем. Эти люди, правда, считают важным заправленные кровати. Потому что это доступно их пониманию, а привязанность недоступна их пониманию. Это все равно как если бы в инфекционной больнице работали врачи, которые не знали бы, что такое инфекция, микроб, иммунитет.