Зачем мы жили последние 20 лет?
То, что люди думающие и чувствующие повально полевели, известно всем. Социальная забота и надежда на государство стали общими темами. Однако ж к коммунизму как к светлому идеалу человечества, похоже, общественные взоры покамест не обратились, и хотя идея Пьера-Жозефа Прудона о том, что "собственность есть кража", стала едва ли не общей интуицией, однако же касается это только собственности крупной. А отказываться от частной собственности вообще и, скажем, на квартиру никто, кажется, не призывает. У нас не так много вещей в общественном устройстве, с которыми согласны и власть, и оппозиция, и население, но вот нежелание строить коммунизм кажется сравнительно всеобщим.
Зачем мы жили последние 20 лет? В чем был смысл этой жизни? Я имею в виду не каждую индивидуальную жизнь, у которой свой смысл и хотелось, чтобы так было и впредь, а, скажем так, исторический смысл. И даже не весь, а как-то проще — что об этом напишут в учебниках. Это довольно просто. Мы ставили на себе исторический эксперимент по отказу от идеи коммунизма. Эксперимент отвечал на два вопроса.
Во-первых, это была проверка опыта вхождения России в современную европейскую цивилизацию. Мы из нее выпали, был избран особый путь, он оказался ошибочным, и мы возвращались назад. Это была проверка не только нас, но и западной цивилизации: мы проверяли, насколько ее принципы способны здесь работать или — иначе — насколько они делают нас счастливыми. Проверили.
Во-вторых, это был опыт ревизии России на предмет возможности ее отделения от коммунистической идеологии. Скажем, Россия — страна великой истории, можно изъять из этой истории 70 лет ХХ века? Или: Россия — страна великой культуры, можно очистить эту культуру от советского коммунистического наследства? Или: Россия — великая империя, можно ее отделить от советской власти и коммунизма? Можно ли вырезать мертвую плоть коммунизма и просто жить дальше, опираясь на все, что останется?
Это простые вопросы, и на них получились простые ответы. Ответы получились отрицательные. Оба — нет.
Нет, применение к России принципов западной цивилизации не сделало ее счастливой, и в этом смысле она не прошла проверки. Можно интересно рассуждать о том, почему так произошло. Есть два основных направления рассуждений: или дело в том, что европейская цивилизация в нынешнем своем виде (эгалитаризм, социалистический вирус, утрата перспектив и т.д.) не смогла выступить в качестве панацеи, или мы (в силу имперских комплексов, отсутствия гражданского самосознания, "надорванности" населения в результате экспериментов ХХ века и т.д.) оказались неспособны ее воспринять. Но результат именно таков. За 20 лет Россия не смогла стать европейской, она стала одной из "развивающихся" стран, путь на Запад оказался для нее стал дорогой "из третьего Рима в третий мир", и пока мы по нему движемся.
Нет, попытка изъятия из наследия России ее советского опыта показывает, что в таком случае она не представляет интереса. Из, скажем, русского авангарда, поэзии, литературы, кино невозможно изъять коммунистический тренд, потому что это страшно обедняет эти культурные феномены. Архитектура конструктивизма, например, превращается в формальный поиск новых решений, осуществленный малообразованными людьми на отсталой технологической базе, а Осип Мандельштам оказывается камерным академическим поэтом начала века, по недоразумению продолжавшим сочинять до конца 1930-х. Точно так же с великим государством, великой историей и т.д. — при всем уважении к ним без советского эксперимента они становятся провинциальным эпизодом, не имеющим особого значения для мировой истории. Этот путь точно так же ведет в третий мир и, собственно, уже привел.
Это довольно грустные констатации, но мне кажется, даже если люди и не произносят этого вслух, они живут так, будто бы произнесли. Эксперимент поставлен, результаты получены, запротоколированы, и теперь это простое знание, с которым мы просто живем. Интересно не само знание — оно банально, а некоторые поведенческие следствия.
Я не думаю, что власть считает, что жесткое государственное управление для людей, живущих сейчас в России,— это хороший рецепт. Что вот нужно возродить доброе имя Сталина — путем переименования Волгограда в Сталинград, или торжественного празднования годовщины 60-летия со дня смерти через две недели, или как-то еще,— и людям станет лучше. Многие люди, пытавшиеся осуществлять в России какую-то созидательную деятельность, связанную с работой большого количества людей — построить что-нибудь, наладить производство или что-то подобное,— восклицают время от времени: "Сталина на них нет!" и имеют основания, потому что мы неуспешны в совместной работе. Но я ни разу не встречал человека, который, будучи в чем-то собой недовольным — что курить бросить не может или зарядку по утрам не делает,— воскликнул бы в сердцах: "Сталина на меня нет!" Если относиться к государству как к корпорации, которая должна что-то произвести — атомную бомбу, скажем, или крем для обуви,— тогда, да, конечно, те, кто управляет этой корпорацией, могут пожалеть о Сталине, потому как не очень получается произвести. Но если считать, что государство — это все ж таки институт для жизни граждан, то тогда понятно, что это не подходит. Всем понятно, в том числе и тем, кто государством управляет.
"Мы никогда не будем любимы в этой стране",— сказал в одном грустном интервью Петр Авен. Схожие слова можно найти и у Анатолия Чубайса, и у покойного Егора Гайдара — да у любого из реформаторов 1990-х. В "Гибели империи" Гайдар подробно рассказывает, как отпуск цен спас Москву от голода, и быть может, от новой революции, но даже если в это верить (я верю), то получается, что капитализм — это вроде антибиотика — помогает в экстренных ситуациях. Экономическая теория счастья основана на том, что люди чувствуют себя счастливыми не при определенном уровне благосостояния, а при постоянной положительной динамике уровня благосостояния. Сюда бы стоило добавить еще и социальную теорию счастья, для которой важно, чтобы твоя личная положительная динамика не безнадежно отличалась от других и чтобы общество создавало условия для твоей постоянной востребованности. Можно сколько угодно грезить о возможностях капитализма и вдохновляться этим, но после 20 лет эксперимента более или менее ясно, что это совсем не всех вдохновляет. Думать, что население, оказавшись в ситуации, когда людям не гарантирован ни рост благосостояния, ни личная востребованность, ни сравнительное равенство с теми, кто отклоняется от нормального поведения ("жулики и воры") и при этом оказывается на два порядка более успешен, что это население будет счастливо,— так не думает никто.
Это забавно. Для нас традиционно, когда есть люди особенно пассионарного свойства, и они говорят: надо сделать то-то и то-то и люди будут счастливы. Тут не важно, что именно сделать — ввести жесткий государственный диктат и контролировать работу, финансы, информацию, поведение, питание, курение, сон и секс или, наоборот, предоставить людям полную свободу во всем этом и всего лишь собирать налоги на армию, полицию, управление, начальное образование и базовую медицину. Важно, что ты полагаешь — то, что ты делаешь, будет благом для людей, это принесет им счастье.
В результате 20-летнего эксперимента так больше никто не думает. Мы принципиально изменили стратегию поведения, а именно, мы знаем, что если, например, всюду ввести государственное регулирование, то всем будет плохо и мне тоже будет плохо. Или наоборот, если все будет определять только рынок, а государство ни во что не будет вмешиваться, то всем будет плохо и мне тоже будет плохо. Так что если говорить обо всех, им будет плохо в любом случае. Какой смысл, чтобы мне было плохо со всеми? Пусть хоть мне будет как-то получше.
Традиционный спор между властью и оппозицией — это спор о том, кто в большей степени отвечает интересам людей. Это как бы спор за народ. Но мы уже довольно давно не спорим за народ. Две элиты России — силовая и либеральная, офицерская и партикулярная, властная и бизнесовая — спорят между собой о том, как лучше будет им. Опыт 20-летнего эксперимента показал и той и другой стороне, что люди счастливыми не будут по-любому, и спорить тут не о чем.