Рассказывает сестра Владимира Набокова
В московском Музее Герцена прошел вечер "Швейцария в жизни Владимира Набокова, к 100-летию со дня рождения". Это начало целого юбилейного года. В 1999-м две литературы — наша и американская — собираются с размахом отмечать 100-летие своего общего гения Владимира Набокова. Похоже, что это самое удачное русско-американское СП.
В суете подготовки к славному юбилею наш спецкор ИГОРЬ Ъ-СВИНАРЕНКО взял в Женеве интервью у ЕЛЕНЫ СИКОРСКОЙ — младшей сестры писателя.
"Тетя Елена, сестра отца,— это единственная связь с прошлым. Она может ответить на вопросы, на которые никто не может ответить".
Дмитрий Набоков
Сестра писателя живет одна в центре Женевы в приличном доме на Rue Charmille, в первом этаже. Мадам Сикорская младше великого брата на семь лет, но пережила его уже на целых 22: ей 92. У нее ясный ум и довольно хорошая память, она легко вытаскивает оттуда много старинных сведений; разве только с фамилиями случаются заминки.
Ей, правда, досаждает ее тело. Она измучена артритом, который скрутил, покорежил ей пальцы рук. И другие суставы задел: она ходит по квартире медленно, держась за скобу специальной тачки на четырех маленьких колесиках — похожие бывают в супермаркетах. К тачке прицеплена стальная корзинка, а в ней фонарик. Ходит она трудно и медленно; мало у кого достает терпения дождаться у двери — пока она доберется и отопрет, вас уж и нет.
Это красивая, благородная старость, когда бабушка извиняется, что чай вынуждена сервировать на кухне, поскольку отдельной столовой у нее, увы, нет; наличие же гостиной и спальни ей привычно и счастьем показаться не может, притом что живет она совсем одна. О своем брате говорит так:
--- Я думаю, что знала его больше, чем кто-то может представить себе. Как хорошо я его знала!
Он не интересовался событиями
— Однажды к вашему брату хотел приехать Солженицын — и не приехал. Вы помните?
— Да... Он хотел его увидеть. Как человека, который выказал очень большую храбрость, в этом смысле.
— А читал он книги Солженицына?
— Нет. Нет...
— Он расстроился, что Солженицын не пришел?
— Нет.
— Кого он читал из современных русских писателей?
— По-моему, никого. Он признавал только... ну вы знаете, их двое писало... похождения... Ильф и Петров! Он считал, что это замечательная книга — "12 стульев". И еще Окуджаву мой брат очень любил.
— А из американцев он кого-то уважал?
— У меня сейчас что происходит, я фамилии не помню. Нет, вспомнила... Миллер такой. Который писал довольно неприличные книги. Брат считал, что это полное ничтожество.
— А телевизор он смотрел?
— Никогда! Нет, впрочем, один раз было такое. Телевизор был взят только один раз! Когда? Ну вот подумайте! Угадайте! Да. Американцы на Луне. Только для этого! Это его страшно волновало. Он считал это замечательным и невероятным. И вот тогда телевизор взяли напрокат и тут же унесли назад.
— А он не говорил патриотически, что все-таки русские первыми полетели?
— Не было такого разговора. Вообще, он не интересовался событиями. Я думаю, что он никогда в кинематографе не был. Грустно, я любила музыку, а он терпеть музыку не мог. Никогда ни на один концерт не ходил.
— Да... Непросто, наверное, было с ним разговаривать. О чем? Политика, новости, музыка, ТВ-передачи, кино — это все ему неинтересно. Чтоб привлечь его внимание к массовой культуре, надо по меньшей мере запустить людей на Луну. Тяжело, наверное, с ним было!
— Нет!
— Ну это вам не тяжело.
— Я не о себе. Вот один раз пришел человек, который написал "Защиту Сталинграда" — или как? Как его фамилия? Некрасов. И я приехала. Вот идет разговор... Причем я чувствовала, что брат не переносит того, что говорит Некрасов, это было ни к чему для него, понимаете? Но тем не менее брат был страшно, необыкновенно мил. Как всегда.
— А книги Некрасова ваш брат читал?
— Нет. Потом Некрасов написал об этом в каком-то журнале. Статья начиналась с того, что вот он собрался идти к Набокову и потому вымыл голову. Вот что он вымыл голову, это меня поразило: при чем тут голова?! И дальше он выдумывал. Будто бы мой брат сказал: "Давайте выпьем по рюмочке". Хотя водки там не было, а был чай, ну, может, еще вино.
— А что, кстати, ваш племянник Дмитрий?
— Дмитрий? У него очень красивый голос, чудный голос. Но почему-то ему не удалось пройти конкурс, чтоб петь тут, в Женеве. Однажды Дмитрий выступал в опере, он пел в "Богеме". В "Реджио Эмилья", это в Италии. Мы поехали туда с братом... Ему очень понравилось! Настолько, что — это странно сказать — когда хоронили моего брата, то оркестр играл отрывки из "Богемы". Это Вера распорядилась, он ей успел сказать. Он не любил музыку, но это был сын.
— Что, и пластинок в доме не было?
— Нет, Боже сохрани.
— Ваш брат, его радовало это богатство, которое началось после Лолиты?
— Нет. Он страшно удивился, когда у него купили права на фильм по его книге "Камера-обскура". Заплатили 250 тысяч долларов, ему это казалось невероятным, он никогда не видел такой суммы. Но все эти деньги не изменили его жизни, она осталась такой же, как прежде.
— Но, может, он стал себе что-нибудь позволять — шампанское, икру, казино?
— Нет. Никогда я икры не видела у него. Это было ни к чему. На обед был ну суп какой-нибудь. Потом второе, какое-нибудь мясо, потом фрукты или компот. Так он привык с детства, так сложилась его личная история.
Не вышло переждать большевиков
— А как, Елена Владимировна, сложилась ваша личная история?
— Мы все вместе уехали в 19-м году. Попали сперва в Лондон. Моя мать вывезла ожерелье жемчужное, которое дало нам много денег, мы довольно долго на них жили. В Лондоне я ходила в английскую (ударение на первом слоге.— И. С.) школу. Потом мы жили в Берлине, там мой отец стал редактором газеты "Руль". А затем произошло ужасное несчастье, когда мой отец был убит террористом, который покушался на Милюкова,— вы это все знаете. Мне было тогда 16 лет.
А в 23-м году мы двинулись в Прагу, потому что чешское правительство тогда чрезвычайно щедро помогало русским эмигрантам. По-видимому, это связано с мятежом чехословацкого корпуса в Сибири. Чехи как бы предали Колчака и хотели себя как-то реабилитировать.
— Получилось?
— Это получилось замечательно. Пятнадцать лет они помогали русским эмигрантам! Давали субсидии, одежду, бесплатное обучение — и в школах, и в университете. И жили мы там неплохо. Колония была огромная русская.
— И вы простили чехов?
— Мы как-то не думали об этом, но, пожалуй, да... Там мы жили спокойно и хорошо.
Потом я вышла замуж... Я была два раза замужем. Я развелась с первым моим мужем, чтобы выйти за второго мужа. Оба они русские, офицеры. Были при Деникине. Первый — Петр Михалыч Скуляри. Он из Крыма, греческого происхождения. Второй мой муж — Сикорский, Всеволод Вячеславович, с которым я познакомилась в Праге.
— Где они были на гражданской войне?
— Когда была гражданская война... Скуляри был капитан, что ли? Он был, как это называется, при бронепоездах... Сикорский был штабс-капитан, в артиллерии. И первый мой муж, и Сикорский — оба учились в университете в Праге. Первый муж был физик. А Сикорский кончил там русский юридический факультет. После окончания он работал кассиром в эмигрантской кооперативной лавке.
Собственно, я там его первый раз и увидела. Я пришла с сестрой и нашей гувернанткой Евгенией Константиновной, которая всю жизнь с нами жила и умерла в моей семье, и обратила внимание — какой красивый человек! Но тут же забыла об этом.
— Увидели красавца и забыли, но потом вы встретили его опять...
— Да. Встретились мы в дешевом русском ресторане "Огонек". Что дальше? Дальше развод, новая семья.
— Он не работал юристом, почему?
— Это было ошибкой, это была идея несколько легкомысленная. Дело в том, что он учился в русском университете, там учили старые русские законы, и когда он закончил учебу, это все было никому не нужно...
— То есть это было общее мнение, что через пару лет большевики кончатся, все вернутся домой и заживут прежней жизнью?
— В том-то и дело... Мы долго так считали.
— А когда вы догадались, что большевики — это всерьез и надолго?
— После второй мировой войны: она кончилась, а ничего же не изменилось... И сейчас большевики там в огромном количестве, в парламенте. Что будет? Неизвестно...
С моноклем он был вылитый Золя
— А потом как вы жили?
— Я училась на философском, но учила не философию, а славянские литературы, в том числе и русскую. Получила докторскую степень. Работала сперва продавщицей, было страшно, я безумно боялась просчитаться. А после в университетской библиотеке в Праге. Потом нашлось место в библиотеке ООН здесь в Женеве. Я говорю на пяти языках, это им понравилось, и мы сюда переехали.
Муж не работал, сидел с сыном. У нас один сын, Владимир. Он по профессии переводчик... как сказать simultanee? Синхронный? Он уже не служит, но его вызывают, когда кто-нибудь важный приезжает. Вот он на фото с Горбачевым. Жена моего сына, она нерусская, еврейка, родившаяся в Александрии. Так что она по-русски не говорит. Два внука... Старший хочет жениться, его невеста русская. Она родилась в России, и он надеется у нее выучиться русскому.
— Вы уехали в Женеву, а ваш брат в Америку.
— Мы переписывались 23 года. Моя переписка издана. Вон его книги, они все у меня стоят.
Они приехали в Европу, остановились в гостинице, и сразу я к ним кинулась. Потом мы стали видеться каждую неделю. Когда он приехал, мой муж умер. А сын был взрослый. Так что у меня было много времени...
Когда его жена уехала в Америку на какое-то время, я просто переехала к брату. Мы много разговаривали! Он был чудный рассказчик. И шутник невероятный!
Один раз я приехала к нему, прихожу в их квартиру в отель, и он мне говорит: "Пожалуйста, не ходи туда, в следующую комнату!" У них было там три комнаты. Конечно, я поняла, что должна туда пойти. Так что же там было? Занавески на окне висели, а под занавеской торчали две дамские туфли. Это были, конечно, туфли его жены. Но он хотел показать, что будто у него там какая-то дама... Я засмеялась!
Он и в магазинах шутил ужасно. У него было пенсне, он к нему приделал длинный шнур. И в магазинах спрашивал продавцов: "Вы не находите, что я очень похож на Золя?" Это тут, в Монтре! Что продавцы отвечали? Откуда ж они могут знать, кто такой Золя!
Лолита списана с сестры писателя?
— С какого приблизительно возраста вы его помните хорошо, отчетливо?
— Ему было лет 14, а мне, значит, 8.
— Какой он был тогда?
— Очень красивый молодой человек, очень такой элегантный. Когда ему было лет 15, у него был этот замечательный роман с девушкой... Я ее видела один раз издали, когда она шла с моим братом. Она была красивая, да. Знаете, недавно ее дочь, дочь той девушки, нашлась и прислала мне подарок!
Елена Владимировна показывает мне шкатулку с лаковой картинкой "Грачи прилетели". Там написано: "От дочери и внучки Валентины (Люси) Шульгиной".
— Вы с братом были дружны?
— Мы были страшно дружны! Правда, когда мы жили в Петербурге, на Морской, мы почти никогда не общались! Жили на разных этажах и виделись только за завтраком и обедом. Больше виделись, когда приезжали в Выру, в имение. Мы подружились страшно, когда оказались в Крыму, мне было 13 лет, а ему 19. Мы часами были вместе... Он меня научил...
Наступила пауза. Она вспоминала то лето, а поди вспомни, когда уж 80 лет прошло. Пока она молчала, я вдруг придумал престранную мысль... Я в эту паузу был ударен мыслью про Лолиту! При чем тут это? При том, что Елена была тогда страшно симпатичной и привлекательной нимфеткой — иначе, подумайте, с какой бы стати взрослый юноша стал возиться с такой пигалицей? Это единственно возможное оправдание... Но она-то была недоступной! Совершенно так же, как несовершеннолетняя Лолита, и даже еще больше — будучи родной сестрой. Не буду вам вслед за Набоковым еще раз повторять писательские слова про то, что сюжет он взял из головы и только из нее одной. Но откуда это взялось в голове? Из пустоты ли, из Крыма, который опустел после бегства белых на своих последних пароходах?
Я представляю себе, причем с необычайной, автоматической легкостью, как это видение измучивает его. Видение девочки, которая смотрит на него влюбленными глазами,— какими же еще она могла смотреть на старшего брата, красота которого ей помнится и через 80 лет?
И вот через 80 лет мадам Сикорская, 92 лет, продолжает:
— Научил меня... огромному количеству вещей. Он ведь был специалист по бабочкам! Он меня пытался научить рисовать, он сам чудно рисовал, великолепно. Его учил Добужинский! Он мог бы быть художником, если б хотел. Он познакомил меня со стихосложением — по системе Андрея Белого. Как бы вам объяснить, что это такое... Составляется схема по ударениям в стихе, понимаете, и потом это соединяется, и чем сложнее схема, тем сложнее стихотворение.
Он мне много книг подписал, и там рисунки его. Если бы я написала в Америку, что у меня есть книги с его рисунком на первом листе,— так это же дикие деньги! Но это уж мой сын решит, что он будет делать с этим.
Его невеста предпочла офицера
— Как вы проводили время там, в Монтре?
— Во-первых, мы очень часто играли в scrabble, вы не знаете этой игры? По-русски она называется "Эрудит". Это такие квадратные фишки с буквами, и вот вы составляете слово. Гениальная игра... Я могу играть часами. Как раз завтра приходит мой партнер, один русский по фамилии Трусов. Последний раз я его обыграла, он ушел рыдая.
Ну вот. Играли, разговаривали, потом ужинали. Потом он меня провожал на вокзал, и я ехала домой.
— Ваша какая любимая книга из его?
— "Дар"! Я считаю, что это вершина его. Я хорошо помню ту берлинскую жизнь.
— И там, в Берлине, он ведь познакомился с будущей женой?
— Сперва у него был роман с другой женщиной.
Ее звали Светлана Зиверт, ее семья была из балтийских немцев. Они были обручены и даже кольца носили. Но мой брат не имел никакой работы, так, он то учил боксу, то давал уроки русского языка. Денег не было! И в конце концов родители этой его невесты решили, что она не должна выходить за него замуж. И Светлана ему отказала. Читали ли вы его стихи? Там целый цикл посвящен этому роману.
— Он разочаровался в женщинах?
— Нет, не в женщинах, а в Светлане...
Она пережила его на очень много, она умерла только в прошлом году, в апреле — в Америке. Эта Светлана была на год старше меня, значит, она умерла в 92 года. Она вышла замуж за русского офицера в Берлине. Но разошлась с мужем: он был ужасный человек, он бил ее. В Америку она уехала одна...
— Брат вам рассказывал про эту несчастную любовь? Вы же были страшно дружны...
— Нет. Брат никогда об этом не говорил. А стихи про это были:
Иль дула кисловатый лед
Прижав о высохшее небо,
В бесплотный кинуться полет
Из разорвавшегося гроба?
Нет, я достойно дар приму
Великолепный и тяжелый,
Всю полнозвучность ночи голой
И горя творческую тьму.
А с Верой он встретился почти сразу после разрыва со Светланой. И вот она как раз... не то чтобы воспользовалась, я не хочу этого сказать, она как раз именно попала в должную минуту, когда он оказался один. Они познакомились на балу каком-то русском, она была в маске и не сняла эту маску, несмотря на его просьбы, а потом они где-то встретились, и он как-то узнал, что это она была под маской...
Подготовка к бессмертию
— Сколько он собирался прожить, он не говорил вам?
— Нет... Так и не выяснили, от чего он умер. Был ли это рак предстательной железы? Очевидно.
— Вы помните свою последнюю встречу с братом?
— Он тогда был уже в больнице, в Лозанне. И, значит, он просил, чтоб я ему привезла томик рассказов Чехова, он обожал Чехова. Привезла, и он начал мне рассказывать какие-то странные истории — насчет санитара, который его якобы куда-то привязал. Я поняла, что он что-то не то рассказывает. Ну а потом, через три дня, он умер.
Видите, как оно бывает: Чехов перед смертью просил шампанского, а Набоков — Чехова. Это благородно...
— Вы пишете мемуары?
— Да. Для своих внуков, по-французски. Я не дошла еще до конца. Мне так скучно это писать... Надо иметь этот дар, которого у меня нет. Я не писательница.
— В 1999-м у Набокова 100-летие. Вы как-то будете участвовать в юбилейных торжествах?
— Нет... Я безногая, безрукая, что я могу делать? Я уже не выхожу совершенно никуда, я не могу выходить.
— Кого бы в литературе вы поставили рядом с вашим братом?
— Гоголя. Ну, Пушкина, конечно. Толстого — в некотором смысле.
А больше — некого!