В лектории Политехнического музея пройдет первый международный научно-художественный симпозиум "BrainStorms. Художник в контексте нейронаук", организованный московским исследовательским центром Laboratoria. Ученые, философы и художники обсудят, как отличить человека от зомби и киборга, может ли искусственный интеллект быть художником и какого пола мозг. Игорь Гулин поговорил с Сергеем Шутовым о том, зачем ученым художники, что такое похоть мозга и что делать в ожидании конца света
Среди модераторов симпозиума вы — единственный художник. Эта инициатива на пересечении научного и арт-миров, как она возникла?
Я с удивлением наблюдаю интерес у больших ученых к диалогу с искусством. Они приходили на предыдущие выставки сюда, в лабораторию Art And Science, терпеливо отвечали на дурацкие вопросы. Оказалось, что по каким-то причинам им это важно. И мы решили, что необходимо продолжить сотрудничество.
А как вы ощущаете себя в этом пограничном мире? Насколько я понимаю, ваши первые эксперименты с научным, технологическим искусством все-таки были скорее развлекательные, а сейчас они — как бы более серьезные.
Я с детства люблю кнопки, люблю научпоп. Я работал в планетарии и в зоопарке, но в то же время и в Музее Востока, и в Пушкинском. Но вот сегодня я не могу разговаривать о науке с представителями других художественных тенденций: я встречаю непонимание или иронию. Это не интересно ни мне, ни им. А здесь я чувствую свежесть, и это раскрывает какие-то новые, действительно интересные горизонты... Нет-нет, политзаключенные должны быть свободны! Это ясно и ежу. Но оттого что это ясно, ситуация мало меняется — новых горизонтов не открывается.
Но есть ощущение, что в вашем собственном научном искусстве иронии все же очень много.
Ирония, не ирония — это зависит от моих личностных склонностей. Но искусство, работающее с нейронаукой, оно все — правда. Это вызывает невероятное уважение, и это же вызывает хохот. Мы начинаем хлопать себя по коленке, говорить: "Как же так! Не может быть!"
"Не может быть, у нас есть мозг?"
Совершенно верно — у нас есть мозг! Но такая работа с банальностями — это на самом деле работа с базовыми возможностями человека. Задачу искусства я формулирую именно как расширение знаний человека о своих способностях.
Кажется, в таком типе искусства важно удивление: то, что оно ставит зрителя в контекст науки, с которой тот не сталкивается. Даже у сверхсерьезной Марины Абрамович есть такое — подсоединить проводочки...
С одной стороны, так, а с другой... Если вспомнить таблицы Малевича, аналитическое искусство Филонова, мы видим, что наука может проявляться не в том понимании, о котором мы говорим сегодня. Но она всегда присутствует, так или иначе. Для меня очевидна наша прямая связь с тем временем: преемственность Федорова, который придумывает русский космизм, Циолковского, который у себя в гараже под хохот окружающих мастерит ракету, Цандера и Королева, которые эту ракету строят по-настоящему, и МКС, где рядом с иконкой висит портрет Циолковского. В целом история русского космизма завершилась. Сейчас она ждет простого и незатейливого воплощения, что в общем и стоит достаточно дешево.
В смысле воплотить идеи Федорова?
Ну да — отправить тела отцов в открытое пространство. Все шутят по поводу конца света, который когда-то на днях должен случиться. Если люди пытаются оправдать значимость своей жизни тем, что конец света случится на их памяти, то почему бы не заняться планами Федорова?
А откуда брать тела отцов? Их довольно мало в легкой доступности.
Это может быть генетический материал. Наука же не стоит на месте. У меня была такая выставка Apocastasis Now. Апокастасис — это греческое слово, которое описывает то, что происходит после конца света, восстание из мертвых, а как мы знаем, восстанут праведники. Почему, собственно, Федоров говорил, что надо их отправить в космос? Потому что там они превратятся в световых людей, будут носиться по Вселенной... А кто праведники? Чьи генетические материалы должны быть в первую очередь отправлены? Невинно убиенные. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Маяковский...
То есть вот оттуда — из Института мозга (соседнее здание с центром Laboratoria.— Weekend)?
Вот-вот, сколько там этого материала! Взять весь этот блок прекрасных зданий, срыть его, поставить на гравитационные подушки... Технические вопросы, в общем-то, решены. Потом Филонов, умерший с голоду, Хармс и Введенский. Если сунуться в нашу культуру, уж кого-кого, а праведников для отправки в космические пространства у нас более чем достаточно.
А как вам кажется, что сейчас может быть на месте космических идей? Какие главные источники для нового научно-ориентированного искусства?
Да нет никакого научно-ориентированного искусства. Вот я и живописью занимаюсь, которая вроде как умерла, ну или умирает ежедневно в течение последних полутораста лет, и кнопки люблю, и первым среди художников компьютер завел. Просто хочу все знать. Это такая похоть очей. И мозга. Больше-больше-больше. Это единственное, что я смогу с собой взять. Все остальное тут останется.
С собой в космос?
Ну да. Или в хаос. Уж не знаю, что там будет. Просто значение науки сегодня настолько важно, что не может не отражаться на человеке, не быть использовано в искусстве. А само искусство, в том числе и то, что называется science-art'ом,— оно все о том же — о вечном. Собственно и наука тоже. Это такое бесконечное уточнение...
Ну вот вы говорите, что ученые откликаются на какие-то конкретные вещи...
Да, говорят: похоже! Посмотрите-ка, вам удалось! И я счастлив — если такие люди говорят, что мне удалось, значит, все не зря. Обо всем этом реально можно говорить до бесконечности, ссылаться на невероятные открытия...
То есть невероятные открытия происходят?
Да они происходят ежедневно, это просто взрывная ситуация. Сегодня, если вы хотите быть на переднем фланге фронта познания, надо знать! Требовать невозможного у буржуазных родителей, как в 68 году,— хватит. Уже ясно, что невозможного нет. Невозможное нужно создавать самим.
И для этого нужна наука?
Если вы живете в этом мире, нужны знания. Но знания — они не принадлежат науке, они принадлежат человеку. Как и незнание.
Политехнический музей, 16 и 17 ноября