В день годовщины гибели Сергея Магнитского "Театр.doc" покажет поставленный по материалам его второго дела спектакль "Час восемнадцать. Часть вторая". Не думаю, что Магнитскому приходило когда-либо в голову, что он станет персонажем пьесы. А напрасно. Дело даже не в том, что Магнитский стал после своей смерти символом, а любая драматургия немыслима без символов. Немногим людям удается создать впечатление идеального героя для пьесы — Магнитскому при жизни это удавалось без видимых усилий.
Офисы западных юридических компаний в России — это места, обычно выглядящие альтернативной реализацией идеи операционной: в приемных там нет предметов не на своих местах, и люди, с которыми ты там разговариваешь, лишь стараются соответствовать идее стерильности, корректности, целесообразности, порядка, законности, права. Я ничего толком не знаю о Магнитском, кроме того, что он был хорошим юристом. Неправдоподобно, где-то даже гротескно — юристом. В его мире право существовало объективно, было неоспоримо, как законы тяготения или физической химии. В отличие от подавляющего большинства людей, для которых право все же выглядит как ограничение, для Магнитского оно было в высшей степени естественным и комфортным.
Нехорошо сводить людей к схемам — но даже самый талантливый драматург принужден этим заниматься. Любой самый сильный текст будет всегда проще любого человека. Но здесь, на этой планете, мы общаемся по преимуществу словами, из которых составляют тексты. Из текстов следует: был день, когда Сергей Магнитский, юрист компании Firestone Duncan, обнаружил, что где-то в Татарстане в одном из судов слушается дело, участником которой является (и это он знал точно) юридическое лицо, ранее принадлежавшее клиенту его компании, фонду Hermitage, и затем ликвидированное. В мире Сергея Магнитского это противоречило здравому смыслу, то есть — праву. Мертвое, согласно праву, не может участвовать в судебном процессе: его не существует.
Можно написать "любой другой на его месте..." — нет, конечно. Возрождение из небытия закрытого юридического лица для любого юриста вещь неприемлемая, поскольку означает правовые риски клиента. Выяснить это можно, выполнив некоторое число юридически значимых действий: отправив запрос, известив соответствующие структуры, проанализировав ситуацию с точки зрения права. Как следует из текстов (а юристы привыкли к тому, что юридические тексты обязательно сопровождают их значимые действия), Магнитский быстро выяснил: происходящее в целом не несет никаких серьезных рисков для Hermitage, хотя и является, судя по всему, каким-то мошенничеством — и довольно масштабным. Уильям Браудер и его коллеги из Hermitage получили соответствующие праву уведомления и консультации, и началась, собственно, история Сергея Магнитского, о которой мы знаем. Всякое новое действие давало все больше оснований говорить "любой другой на его месте..." — и он всякий раз был не любым другим, а таким же, как раньше.
В этой пьесе Магнитский играл человека, для которого существует исключительно право, а все остальное — входящие обстоятельства для правового анализа. Магнитский мог эвакуироваться в Лондон, куда уже через несколько лет эмигрировала большая часть героев. Магнитский мог уволиться, оценив растущие риски лично для себя: он не мог не знать, что те, для кого цена вопроса — сотни миллионов долларов, будут предпринимать действия по защите этих денег. И в этих действиях путем простого передергивания, минимальной подделки документов, изъятия из определенной папки двух-трех листов бумаги он мог быть в эту игру вовлечен — и той и другой стороной. Уверен, его в минимальной степени интересовала правота как таковая: хорошие юристы не оперируют термином "правота" в бытовом понимании, поскольку они сопричастны праву — более точной конструкции. Он действовал так, как диктует право. Обвинение Сергея Магнитского в том, что именно он и украл эти самые цифры с многими нулями, записанные в память банковского компьютера в каком-то офисе где-то в подозрительно чистом, отремонтированном старомосковском переулке с неброскими вывесками, его, безусловно, возмущало. В первую очередь — как противоречащее законодательству. Как отправляющее его в СИЗО — во вторую, менее значимую очередь.
Тюремные дневники Сергея Магнитского — нелегкое чтение. И конвоиры, и тюремные врачи, и судьи, и следователь на себе узнали, что право для него — это главная, основная реальность, которой должны быть подчинены все. В Бутырке привычны к тому, что арестанты пишут жалобы, и относятся к ним снисходительно: должен же чем-то быть занят человек, который ждет своей участи, жаловаться — естественно, хоть и бессмысленно. Но Магнитский не писал жалоб в том смысле, в котором мы жалуемся жене или ребенку — мол, устал, болит желчный пузырь, холодно, душно, нет света, я не видел вас вот уже 11 месяцев, я боюсь, я скоро, вероятно, умру. Не писал он и жалоб в традиционном лагерном смысле, предполагающем жалобу как собственноручно нарисованный билет нечестной, но иногда все же выигрышной лотереи: дадут одеяло, кипятильник, отведут в душ, сделают УЗИ, обратят внимание, спасут от смерти. И даже сказать, что Магнитский писал бесстрастно, нельзя: в его текстах, дошедших до нас через адвокатов, есть все эмоции, присущие человеку, которого медленно и равнодушно убивают. Но главное в них не это — на своих двух с половиной квадратных метрах площади, смотря на грязную ширму-простыню, отгораживающую тюремное отхожее место, Сергей Магнитский продолжал писать, отвергая всякую мысль, что право бессильно, право уничтожено какими-то внешними обстоятельствами, волей нечестных людей, противоправно. Право для него, как следует из его текстов, написанных ухудшающимся, но все же ровным почерком, было выше этих чисто гипотетических обстоятельств. Кому бы формально эти тексты ни были адресованы: администрации СИЗО, семье или, как в дневниках, ему самому — он обращался к тому, что неуничтожимо, к абстракции. К тому, как должно быть.
Однозначного ответа о природе права современная юриспруденция не дает, но утверждает, что так или иначе право, основы которого создаются эволюцией общества или же даны нам свыше, коррелирует с человеческой природой. Во всяком случае, право должно иметь эти связи, поскольку оно адресовано человеческим существам и вне общества является просто текстом, набором утверждений, мертвой буквой. Сергей Магнитский предпочитал видеть в праве то, без чего невозможно общество, а в обществе — то, что делает нас людьми.
В сущности, он не менялся с той минуты, как увидел эти судебные документы из Татарстана, до того момента, как умер в "Матросской Тишине" на бетонном полу. Когда Сергей Магнитский говорил тюремному врачу, что его хотят убить, на его языке это было криком отчаяния — но и предположением, имеющим юридическую значимость, поскольку мира, где такое предположение юридической значимости не имеет, с его точки зрения, не могло существовать. И мир, в котором эти слова отчего-то не имели веса и значения, для него исчез. А Сергей Магнитский — остался.
Дальше выбора уже не было: остаться после смерти можно только символом, записью, текстом. Впрочем, для Магнитского и при жизни выбора, в сущности, не было тоже. Он все выбрал заранее и не сожалеть об этом был не способен. Выйдя из тюрьмы, он жил бы так же, как жил до этого. Иначе я себе этого не представляю. Иначе не бывает, иначе не должно быть.
Мы вправе предполагать, что другой Магнитский существовал: часть его тюремных дневников была, похоже, похищена — что он писал там, в чем сомневался, о чем сожалел? Мы вправе думать, что в чем-то он мог заблуждаться: невозможно быть идеальным юристом, когда ты в первую очередь человек. Мы вправе подозревать, что Уильям Браудер и Hermitage сейчас демонстрируют публике только то, что позволяет им атаковать и защищаться в правовом поле ради собственных целей. Какой суд и кому выпишет документ о том, что Магнитский — не нравоучительная история, написанная в сугубо частных целях? Наконец, мы вправе подозревать, что не сможем полностью понять и принять истину о случившемся, даже если нам будет предъявлено все знание о происходящем. Смерть вообще из числа явлений, которые нельзя принять и нельзя принимать.
Но можем ли мы сказать, что историю о человеке, верившем до смертного часа больше праву, чем делам человеческим, мы услышали по ошибке? Что она, в каких бы целях ни писалась, не имеет самостоятельной от авторов ценности? Если нам не нужна история Сергея Магнитского, если ее мораль кажется нам спорной и необязательной — разве мы не обязаны сказать себе, что сами сопричастны убийству?
"Час восемнадцать. Часть вторая", режиссер Михаил Угаров, "Театр.doc", 16 ноября, 20.00