Наконец-то он, проклятье знатоков и счастье романистов, дождался своего часа. Проклятье знатоков, экспертов, каталогизаторов, атрибуторов, антикваров, аукционистов, коллекционеров. Pictor Ignotus, Pittore Sconosciuto, Unbekannter Kuenstler, Artiste Inconnu, Artist Unknown, Неизвестный Художник — многоликий, на двунадесяти языцех он скрывается под одним и тем же псевдонимом, который, в сущности, означает лишь одно: поражение. В то время, когда художнику было уже не зазорно и даже, напротив, принято иметь имя, когда он перестал быть каким-нибудь нижнешвабским или верхнерейнским мастером первой трети XV века, когда он выбрался из цехового подвала, хлопнув дверью, выпятил грудь, задрал нос к самым небесам и начал ставить подпись, дескать, такой-то fecit, pinxit, delineavit или хотя бы sculpsit — этот вечный Ignotus проиграл битву с Фортуной.
Со времен Вазари мы помним, что вступивший на поприще искусства жаждет покрыть свое имя вечной славой, и пусть романтическая велеречивость теперь не в чести, а в чести вновь прекраснодушные утопии творчества масс и коллективного авторства, вряд ли сегодня найдется много желающих пополнить армию неизвестных солдат. И даже райтер, оставляющий теги на трубе котельной или в железнодорожном туннеле, жаждет ну если не покрыть свой ник несмываемой славой, то хотя бы элементарного респекта. Право на имя для всех и каждого требуют энтузиасты микроистории, иллюстрируя биографии маленьких людей картинами маленьких неизвестных художников, а искусствоведы вновь кусают локти и заламывают руки в отчаянии. Ведь чудеса — чтобы из Мастера жития Марии, того, который кельнский, а не норвежский и не итальянский, вдруг выделили руку Мастера успения Марии, а в нем потом вдруг опознали бы придворного художника Франциска I Йоса ван Клеве, про которого Карел ван Мандер писал, что он лучший колорист своего времени,— случаются нечасто.
В застенках Русского музея среди пятнадцати с лишним тысяч картин томится около восьмисот работ "неизвестных художников". Из них и выбрали порядка двухсот, распределив по жанровым разделам: пейзаж, натюрморт, интерьер, бытовой жанр, историческая картина, аллегория и, конечно, портрет. Портрет — и несть ему конца: парсуна, императорский, мундирный, купеческий, духовных лиц, детский, а также портреты и автопортреты художников. Потому что писание портретов, как мы знаем вообще и из Гоголя с Уайльдом в частности — главное назначение художника. Процент "игнотусов" в Русском, видимо, не больше, чем в других музеях мира, и они населяют главным образом XVIII и первую половину XIX столетия — далекие и темные, до отмены крепостного права, века.
Глядя на их где бесхитростные и неумелые, а где и просто виртуозные художества, зритель непременно погрузится в меланхолию. Вообразит себе, допустим, повесть в лесковском духе, про безымянного — не всем же выпадала удача, если это можно так назвать, Аргуновых — крепостного гения, что сегодня просто художник, завтра — тупейный художник, а послезавтра бит плетьми и забрит в солдаты. Или, допустим, сочинится у него рассказ на гаршинский манер про злосчастного выпускника Императорской академии, затерявшегося в ее бесконечных холодных коридорах. Впрочем, что такое музей как не братская могила неизвестных солдат? И неважно, что там написано на этикетке и в каталоге, все равно по именам помнят только маршалов и генералов. Посетители Лувра, отстаивающие очередь к "Джоконде", редко догадываются слегка повернуть голову влево, чтобы увидеть один из лучших автопортретов в истории живописи — седовласого мизантропа Тинторетто. Выставка с табличками, на которых упорно повторяется одно и то же "неизвестный художник", это вовсе не поражение искусствоведения на поле атрибуции и архивных изысканий. Это победа искусства как такового и воплотившаяся мечта эстета о непредвзятом, незаинтересованном созерцании.
Санкт-Петербург, Русский музей, до 8 октября