Трудности и старомодности

"Чародейка" в Большом театре

Премьера опера

На главной сцене Большого театра идут премьерные показы последней оперной постановки этого сезона — "Чародейки" Чайковского. Один из самых неудачливых раритетов во всем творчестве композитора вернулся в репертуар Большого по инициативе дирижера Александра Лазарева, вместе с которым над спектаклем работали художник Валерий Левенталь и режиссер Александр Титель. Рассказывает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.

Что "Чародейка" — опера трудная, могут засвидетельствовать и певцы, но Александр Титель (чье участие, похоже, тут задумывалось как предельно нейтральное: не смелеть, не провоцировать и вообще не вдаваться в ненужную динамичность) тоже сетовал на то, что с ней непросто. По другим причинам. У нее довольно специфическая драматургия; автор вдохновившей Чайковского пьесы Ипполит Шпажинский не доходит в своих картинах древнерусской жизни до уровня развесистой клюквы, но почерк драмодела, хладнокровно громоздящего страсти-мордасти с прицелом на кассовость, очень в либретто заметен. Князь (московский наместник в Нижнем Новгороде) собирается прикрыть веселое заведение кумы Настасьи, но в нее влюбляется. Княгиня, с подачи коварного дьяка Мамырова одержимая ревностью, подсылает сына убить Куму, но прекрасная вдовушка, на самом деле сама давно влюбленная в Княжича, заводит с ним такие речи, что тот сам клянется ей в любви и собирается с ней бежать. Но Княгиня успевает отравить Куму, Князь в состоянии аффекта убивает сына, а затем под бушующую в оркестре грозу сам падает без чувств на землю со словами: "Разверзся ад, и изрыгает в огне он демонов за мной!"

Скудная постановочная история "Чародейки" (мало кто будет утверждать, что именно с этой оперой у него связаны святые детские воспоминания) вкупе с этой искусственной взвинченностью сюжета (не связанного ни с каким золотым фондом национальной литературы, чай, не "Руслан и Людмила" и не "Евгений Онегин") на самом деле могли бы обеспечить постановке спокойный прием и в случае куда как более смелого режиссерского прочтения. Ну допустим, если ткнуть пальцем в небо, вот Кирилл Серебренников. Глядишь, получилась бы с "Золотым петушком" чуть ли не дилогия, потому что про власть в "Чародейке", что занятно, тоже можно найти: есть кровопийца Мамыров, есть даже бунт посадских людей против государевых слуг. Пример полусерьезный, но вот прийти с публикой к взаимопониманию, объяснить, что современные трактовки русской оперной классики делаются вовсе не из желания покощунствовать, задача вполне из серьезных, и "Чародейка" могла бы оказаться хорошим случаем.

Не оказалась. Самым простым было бы сказать, что спектакль уныл и старомоден, но это будет все-таки не совсем справедливо. Той старомодности, о которой чаще всего горюют нелюбители режиссерского оперного театра, старомодности советского "большого стиля" тут нет. Историчность визуального ряда крайне условна: пара стилизованных теремов, склоняющихся скорее к скандинавскому минимализму, да посконные рубища массовки, разбавленные чуть более яркими красками в нарядах главных героев. Кулисы с деревцами, задник с облаками, прибрежные камыши да еще нарядная видеопроекция с Окой, которая плещется-плещется, а к финалу (вне всякой связи с либретто) замерзает. Так что пока князь общается с разверстым адом, на сцену успокоительно-бутафорски сыплется снежок, будто кто-то с колосников суп солит.

Да, апология самой музыки со стороны Александра Лазарева была вполне убедительна, и можно было в очередной раз только диву даваться отзывам Кюи, писавшего, будто музыка "Чародейки" вялая, слишком лирическая, недостаточно драматичная. Другое дело, что певцов для этого высокого замысла можно было бы подобрать получше: из всего премьерного состава безоговорочным успехом вышла только Кума в исполнении молодой Анны Нечаевой. Все остальные — Елена Манистина (Княгиня), Всеволод Гривнов (Княжич), Владимир Маторин (Мамыров) вокальные трудности честно старались компенсировать картинной страстностью, не взнузданной никакими соображениями психологической достоверности.

Проблема только в том, что и страстность тут как будто бы не к месту: спектакль статичен, плавен и даже самые кровавые моменты в нем решены чрезвычайно условно. Когда, например, Кума, осаждаемая сластолюбивым Князем, угрожает ему зарезаться, потребный для этого нож предварительно долго перекидывают из рук в руки сидящие на сцене безгласные персонажи в посконных рубахах. И символического подтекста за этим так же мало, как и за зрелищем Княжича, который с истово серьезным видом "проплывает" по компьютерной речке на мультяшного вида лодочке.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...