Концерт классика
В Большом зале консерватории выступила Анна Нетребко. Отмененные прошлогодние декабрьские концерты звезда компенсировала московской публике хитами Верди, Пуччини, Чилеа и Рихарда Штрауса, исполненными под аккомпанемент оркестра "Новая Россия" и дирижера Клаудио Ванделли. Певицу слушал СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
Уж каким экспромтом ни выглядел спешно подготовленный концерт, но сама Анна Нетребко была в ударе, с оттенком явной победности демонстрируя состояние своего голоса. Для этого у нее, стоит признать, было много оснований, раз уж в ее голосе были и решительные звонкие верхушки, отсутствие которых принялись было в свое время оплакивать фанаты певицы, и артиллерийская мощь, и округлость, и крепкий полнозвучный тон грудного регистра. Положим, глубокие низкие ноты, которыми прирос диапазон госпожи Нетребко, звучали без опоры, колоратуры (в болеро Елены из "Сицилийской вечерни") вышли смазанными, а интонация сплошь и рядом получалась несколько растушеванной, но саму исполнительницу это едва ли смущало, публике же было на что отвлечься, учитывая ту по обыкновению колоритную артистическую реальность, которой оборачивалось выступление.
Началось оно тремя песнями Рихарда Штрауса ("Колыбельная", "Утро" и "Цецилия"), которые Анна Нетребко уже пела на той же самой сцене,— "Цецилия" была бисом в ее русском лидерабенде с Еленой Башкировой. Но если тогда Штраус скорее продолжал заботливо сделанную содержательность романсового моноспектакля, то теперь все три песни звучали задорно, с лучезарной беззаботностью и радостной ленцой. Не то чтобы заданное настроение держалось на одном и том же уровне — помимо песен Штрауса, болеро Елены и спетого финальным бисом "O mio babbino caro" из "Джанни Скикки" Пуччини в программе были и номера менее безоблачного профиля. Однако и Маргарита из "Мефистофеля" Бойто, и Адриана Лекуврер из одноименной оперы Чилеа, и пуччиниевская Манон Леско (эту партию Анна Нетребко на театральной сцене еще не пела, но собирается) в конечном счете тоже были преподнесены в общем-то благополучными и прельстительными светскими дамами, разве что склонными к известной рисовке.
Все это в одном отделении ("Даже платье не поменяла",— попеняли артистке сидевшие рядом дамы), с обильными оркестровыми интерлюдиями, которые, по совести говоря, на что-то большее, чем дежурный "наполнитель" хронометража, не тянули. Довольно неожиданно выглядевшую в общем контексте гала со своим колоритом симфоническую поэму Рихарда Штрауса "Смерть и просветление" оркестр играл в декабре прошлого года и теперь более или менее помнил, но вот остальное — интермеццо из "Манон Леско" Пуччини, увертюру к "Сицилийской вечерне" Верди и его же интермеццо из "Бала-маскарада" — отрепетировать, очевидно, не успели. С ариями было не лучше, но до поры все как-то держалось на главной героине вечера, пока на болеро Елены не разразилась форменная беда: оркестр разошелся с сопрано и панически заметался, в то время как сохранявшая безоблачную выдержку примадонна делала успешные отвлекающие маневры плечами и подолом.
Анне Нетребко, не слишком часто выступающей в Москве, тем не менее до сих пор регулярно удавалось в последние годы вызывать у местной публики реакцию, которую не назовешь иначе, чем удивление. Когда совсем недоуменное, как в случае несусветного open-air на Соборной площади, а когда и уважительное — таков был ее эксперимент со Stabat Mater Перголези, такова была ее романсовая программа. Могло возникнуть ощущение, что певица ищет, пробует, меняется, ощупью ищет новые пути, возможно, чем черт не шутит, находясь даже в состоянии творческой неуспокоенности. Но теперешний концерт производил совсем иное впечатление: давно полюбившийся массам образ резвушки-огневушки давался примадонне так естественно и так привольно, как будто не было ни этих экспериментов, ни этих лет.