«Краска — это и есть человек»

В Лондоне открывается первая посмертная ретроспектива Люсьена Фрейда — последнего великого художника ХХ века.

Люсьену Фрейду, что не так часто случается с современными художниками, всегда было чем заинтересовать обывателя — даже помимо имени его дедушки и сложных обстоятельств личной жизни художника. Первым делом о нем надлежало узнать, что он живописец, как бы это сказать, нормальный. Кисть, холст, масло. Изображает живых людей, а не всякое там, причем прямо вот с натуры берет и пишет. И с какого-то момента получает за это бешеные деньги. Его «Спящая социальная работница», как известно, ушла с молотка за $33,6 млн (прямиком в коллекцию Романа Абрамовича, утверждало сарафанное радио), сделав Фрейда-внука самым на тот момент дорогим из здравствовавших художников.

С другой стороны, робкий росток заочной восторженной симпатии, который пробуждали у простецов эти известия, сами полотна Фрейда чаще всего растаптывали в два счета. Получалось, что хоть и масляные краски, и люди как живые, а неприятно, неудобно, не сладко. Фрейда не обошло официальное признание, из британских орденов ему не дали разве Подвязку, он написал десять лет назад портрет королевы. Но я слабо себе представляю, чтобы знатный ценитель современной реалистической живописи Юрий Михайлович Лужков проникся вот таким реализмом.

Во-первых, подавляюще много наготы. Обычной человеческой наготы, но вот на нее как будто навели фильтр слегка разбавленного экспрессионизма вроде ню Эгона Шиле, и она стала почти мучительной. Тела то мучнисто-рыхлые, то, наоборот, костлявые, с заскорузлыми пятками, иногда нелепым загаром, дрябловатой кожей, скучно (не подберу другого слова) выставленными интимными частями. Он не то чтобы специально подбирал телесные уродства, нет, скорее показывал, как хотя бы и гармоничное ладное тело может выглядеть неуклюжим, болезненно неудобным каким-то, в конечном счете — уязвимым. Это тяжело, особенно по первости, а вместе с тем глаз не оторвешь: «приятно / и страшно вместе».

Фрейда часто называют наследником старых мастеров и классической живописи вообще, что вполне естественно, если учитывать его фигуративность. Кажется, впрочем, что, помимо понятных перекличек с искусством прошлого столетия, телесность его персонажей продуктивнее соотносить не с образцово-показательным реализмом XIX века, а вовсе с XVII веком — просто потому, что тогда нагая плоть все еще оставалась в живописи субстратом для какой-то индивидуальной образности. Условно говоря, есть лучащиеся от подкожного жира рубенсовские телеса, и их дебелая геометрия задает совершенно особый строй любому сюжету, хоть «Триумфу Евхаристии», хоть «Вакханалии». А есть, ну допустим, тела мучеников Хусепе да Риберы, корчащиеся на крестах, дыбах и решетках,— и тут тоже рельеф судорожно вздымающейся грудной клетки, выхваченный из караваджистских потемок, или сведенные мукой мышцы руки — нечто большее, чем житийная подробность или иллюстрация анатомической сметки художника. (Дальше было не то, дальше эта индивидуальность надолго нивелировалась, и в смысле своей «текстовой» содержательности тело превращалось то в красивой лепки глазурованный фарфор, то в напудренный ком ваты, то в бесстрастный манекен, красноречивый не более, чем драпировка.) Вот и у Фрейда обнаженная натура перерастает поверхностно-уродливое бесстрастие.

Конечно, дело не в одной только «обнаженке». Есть, скажем, вещь под названием «В подражание Ватто»: четверо взрослых и один ребенок принарядились и пытаются развлекаться. У одной девушки в руках мандолина, у другой — куцый бумажный веер. Вокруг облезлые стены, ржавые водопроводные трубы, чахнущее растение в кадке, протекающий потолок. Галантное празднество. И так везде, даже «Социальная работница» лежит на драном диване. Если одежда мало прибавляет к этой сумме, то к чему она?

При этом даже на чисто буквальном уровне колористика у зрелого Фрейда то блеклая, то мясная, но никогда не мрачная. Если не сам дедушка Люсьена Фрейда, то кое-кто из его коллег легко доказал бы, что человек, упорно и упоенно изображающий болезненность, жалостность, обреченность всего материального, на самом деле где-то в основах своего душевного склада должен быть отчаянным идеалистом — не по интеллектуальным резонам, а просто хотя бы для психологической компенсации.

Лондон, Национальная портретная галерея, 9 февраля – 27 мая