Перед открытием своей выставки в МАММ Тарин Саймон ответила на вопросы АННЫ ТОЛСТОВОЙ.
— Как вы поняли, что фотография — это ваш медиум?
— Вообще-то, мои медиа — это фотография, графический дизайн и текст. Способ, каким я их комбинирую, и есть мой медиум. Я не считаю себя просто фотографом. Фотографию мне открыли мои отец и дед. Отец много фотографировал — он по работе ездил по всему миру, бывал в бывшем СССР, Афганистане, Иране. Наша семья не могла позволить себе такие путешествия, но он привозил домой снимки, показывал слайды и рассказывал истории. Это будоражило мое воображение и сформировало интерес к соотношению между образом и текстом. Мое искусство — всегда про коммуникацию, перевод, манипуляции, подмену, замещение, дезориентацию.
— Вы постоянно подвергаете сомнению документальную природу фотографии. Почему это так важно для вас и вообще для сегодняшнего искусства?
— Академическая наука давным-давно доказала, что фотография — никакой не документ. Но в мире фотография все еще воспринимается как документ и поэтому имеет большую власть, причем в самых различных областях. Не только в политике — везде: и в религии, и в науке. Это и делает фотографию таким прекрасным средством выражения: дескать, это репродуцированная и размноженная красота и истина. И в этом состоит огромная опасность. Например, «Невиновные» целиком посвящены дискуссии о правдивости фотографии: все эти люди были обвинены по фотографии, которая в их случае выступила заменителем памяти. Это работа о том, что нет абсолютной истины, нет центра, нет равенства между известным и неизвестным. Как и «Американский каталог скрытого и неизвестного»: я отправляюсь в те места, которые принято считать центром, средоточием силы и власти, но по мере приближения к этим местам горизонт истины все больше отдаляется и размывается.
— Глядя на ваших «Невиновных», можно сделать вывод, что лучше верить словам, чем образам.
— Нет, ничему не нужно верить.
— Сьюзен Зонтаг писала, что у фотографии есть два противоположных императива — украшать и говорить правду. В вашей работе, похоже, соединяются оба. Как это происходит?
— На уровне организации пространства. Я специально набираю тексты так мелко рядом с такими крупными фотографиями, чтобы зритель не мог одновременно смотреть и читать: сначала вы видите образ — и у вас создается одно представление, потом вы читаете текст — представление меняется, потом вы возвращаетесь к образу — и оно меняется снова. Меня волнует пространство между изображением и текстом, для меня это пространство беспокойства, дрожания и мерцания смыслов.
— Вы допускаете какие-то манипуляции с изображением или это «прямая» фотография?
— Нет, мне неинтересна «прямая» фотография: я не пытаюсь притворяться, что снятое мною — правда. Мне интересны статика, геометрия, освещение, цвет, минимализм, особенно в «Контрабанде». Я работаю в шизофоническом режиме: одна часть меня занимается светом, цветом и геометрическими структурами, другая — текстами, нарративом. Я все время вмешиваюсь в образ, придавая ему композиционную законченность, чтобы он выглядел, допустим, как классический натюрморт. Что-то подправляю в постановке, хожу вокруг да около, меняю угол зрения. Но манипуляций на дигитальном уровне я никогда не делаю — никакого фотошопа.
— Чтобы организовать такие съемки, как в «Невиновных», «Контрабанде» или «Американском каталоге», нужны колоссальные организационные усилия. Они являются художественной частью проекта?
— Да, действительно, было очень сложно, во все вложен огромный труд, и хотя по самим фотографиям этого не видно, но у зрителя, безусловно, создается представление о том, какие усилия за ними стоят. И это действительно часть проекта: сегодня искусство очень прочно срослось с рекламой и работает в таком же авральном режиме, на бешеных скоростях, но по моим фотографиям, надеюсь, видно, что они сделаны с другой скоростью, в медленном темпе, располагающем к созерцанию.
— Почему вам так важна тема случайности, судьбы?
— В моей новой серии «Живой человек, объявленный мертвым», которой здесь нет и которую я бы хотела привезти в Россию, она становится центральной и подводит итог всей моей работе. Мое искусство всегда было про власть и судьбу, про то, как наша жизнь детерминирована географией, религией, государством, но также кровью и наследственностью, биологической и социальной, то есть одновременно внешними и внутренними силами. И в связи с этим меня также всегда занимала история, линейность, цикличность, повторения. Я архивирую и систематизирую собранный материал, пытаясь ответить на вопрос, развиваемся ли мы или движемся по кругу.
— «Американский каталог» открывается фотографией из хранилища ядерных отходов — капсулы с этими отходами напоминают карту США. Как получился этот кадр? Это случайность?
— Я убила несколько лет на то, чтобы получить туда доступ. Там есть бассейн с 19 тыс. капсул из нержавеющей стали, содержащими ядерные отходы, если бы не было воды, смерть наступала бы мгновенно. Я ходила вокруг этого бассейна часами, одетая с ног до головы в защитный костюм, думала, как бы это снять, постепенно все секции стали принимать какую-то форму в моем воображении, и вдруг я заметила ту одну — Соединенные Штаты. Для меня это стало полной неожиданностью. Удачная находка, что тем более странно при моем способе работы: у меня все заранее запланировано и организовано. Но жизнь вносит поправки.
— Часто ли случаются такие неожиданности?
— Бывают. Например, когда я приступала к «Контрабанде», я думала, что отправляюсь снимать наркотики, оружие и порнографию. Но оказалось, что основная масса конфискованного — это подделки: Америка охраняет копирайт, бренды, экономическую чистоту. И это несколько изменило смысл проекта. Ведь раз фотография — это копия действительности, я, получается, делаю копии копий. И бросаю вызов одной экономической системе, системе товаров, помещая свои копии в другую экономическую систему, систему образов. И в итоге ввожу на территорию США пусть не сами вещи, но их изображения.
— У вас такой дистанцированный, научный взгляд на предмет съемки. А сложились ли у вас какие-то личные дружеские отношения с «невиновными»?
— Я стараюсь сохранять очень большую дистанцию между собой и объектом, никогда не передаю своего отношения, избегаю эмоций. Это мой способ провоцировать и раздражать зрителя — зритель ждет от меня сочувствия, эмпатии, оценок, а я ему этого не даю. Но «Невиновные» — там была совсем другая история. Вот тот человек, например, мы очень подружились: у него все руки были изрезаны, в шрамах, это можно видеть на фотографии — в тюрьме он начал сходить с ума, он уже умер. Некоторые пишут мне до сих пор.