28 октября 1941 года на здание Большого театра упала немецкая бомба, пробившая фасад и взорвавшаяся в главном вестибюле. Ровно 70 лет спустя после этой печальной даты подходы к театру были оцеплены, и пропущенные через металлоискатели гости степенно пересекали Театральную площадь — по красной дорожке, мимо солдат почетного караула и под звуки военных маршей. Рассказывает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
Через несколько минут после наступления "времени Ч" расшитый золотом гигантский занавес вздрогнул и приоткрылся метра на полтора. Еще минут через пять, когда зал уже начал нервничать, сквозь этот проем на авансцену вышел Дмитрий Медведев в смокинге и с галстуком-бабочкой.
С добрыми интонациями, которые приберегаются обычно для заключительных фраз новогоднего телеобращения, президент сказал о счастливом дне для нашей страны, о том, что Большой является "объединяющим всех символом, национальным сокровищем, что называется, общенациональным брендом" и о том, что "наша страна всегда находила деньги для того, чтобы Большой был в таком… правильном состоянии, это произошло 150 лет назад, случилось и сейчас". "По-моему, все получилось великолепно",— подытожил президент шесть мучительных лет реконструкции, отметив, что "переживали все: переживал сам театр, переживали строители, переживало правительство".
Председателя переживавшего правительства, однако, в зале не было. Еще более удивительно выглядело то, что в царской ложе не было видно генерального директора Большого Анатолия Иксанова. Там помимо Дмитрия Медведева и его супруги сидели худрук балетной труппы Сергей Филин, балетмейстер Юрий Григорович, певица Елена Образцова и дирижер Владимир Юровский. А в "сталинской" спецложе слева от сцены размещались патриарх Кирилл, Наина Ельцина, Майя Плисецкая и Родион Щедрин. А также Галина Вишневская — чье появление можно было назвать сюрпризом: пять лет назад, после премьеры "Евгения Онегина" в постановке Дмитрия Чернякова, примадонна чуть ли не прокляла Большой театр и грозилась, что ноги ее там не будет. "Онегин", правда, шел на Новой сцене театра. Но зато режиссером-постановщиком теперешнего гала-концерта был именно Дмитрий Черняков.
Когда после краткой президентской речи занавес наконец открылся как следует, настроившаяся на безмятежный лад почтенная публика ойкнула: на полутемной сцене шумели отбойные молотки, поднимались строительные люльки, ездил "КамАЗ" и сновала толпа строителей в касках. Побегав, часть строителей достала, кажется, из-под оранжевых роб трубы и тромбоны, другая часть (оказавшаяся хором) выстроилась лицом в зал; главный дирижер Большого Василий Синайский, занявший свое место в оркестровой яме, взмахнул палочкой, и грянуло "Славься" Глинки.
Но дальнейшее было устроено так, что это удачно найденное было для первого номера сочетание торжественности и иронии, пафоса и юмора куда-то подевалось. Это стало понятно сразу же после "Славься", когда на сцене воздвигся макет Большого, перед которым стоял брызжущий натуральной водичкой фонтан, и в этом антураже балетные артисты с отчаянной серьезностью станцевали достойный съездовских концертов номер, специально поставленный Пьером Лакоттом на музыку вальса из "Золушки" Прокофьева.
У Дмитрия Чернякова был, правда, качественный козырь в виде явно придуманных сильно заранее (наверно, еще тогда, когда и состав участников не был утрясен) чисто визуальных дивертисментов. На сцену периодически опускался гигантский видеоэкран, на котором с помощью компьютерной анимации демонстрировалось что-нибудь на тему "вехи истории Большого". То нарисуются последовательно сменяющие друг друга фасады зданий Большого начиная с 1780 года, да еще покажется, как этот фасад разукрашивали к коронации Николая II или к съездам компартии. То парадом пройдут все исторические занавесы Большого — от расписного полотнища 1856 года с изображением Минина и Пожарского до послевоенного занавеса, прожившего в Большом до закрытия.
И на всех занавесах что-нибудь оживало и двигалось. Занавес с Мининым и Пожарским буквально создавался на глазах — от прорисовывающихся на белом фоне контуров до последних красочных мазков; на занавесе 1896 года со сценой "Триумф Аполлона и муз" мимо колесницы Аполлона плыли облака, на еще одном дореволюционном занавесе с видом Москвы с Воробьевых гор на постепенно вечереющем небе пролетала птичка. Ну а по советскому занавесу просто ползало "увеличительное стекло", демонстрируя подробности придуманного Федором Федоровским дизайна. Еще были две милые зарисовки: ожившая панорама Театральной площади 20 августа 1856 года (в день коронации Александра II и открытия теперешнего здания Большого) — с иллюминацией и веселящейся толпой, которую дополняли стоящие перед экраном уже живые актеры, и таким же образом устроенная сценка годов так тридцатых, изображающая поклонников и поклонниц, ждущих своего кумира у 15-го подъезда. Но при всей их зрелищности эти кунштюки слабо соотносились с номерами самого концерта — додумывать и доделывать, очевидно, просто не хватило времени.
Особенно это бросалось в глаза в оперных номерах. Первым, например, шла ария "Мой час настал" из "Орлеанской девы" Чайковского, и там оперная звезда литовского происхождения Виолета Урмана грустно пела свое "иду от вас и не приду к вам вечно" на фоне Минина и Пожарского — какая связь? Дмитрий Хворостовский спел арию Елецкого из "Пиковой дамы" на фоне "Аполлона и муз", а знаменитая французская колоратура Натали Дессей блеснула чистым русским произношением в романсе Рахманинова "Не пой, красавица, при мне" — но стояла на фоне занавеса с видом Воробьевых гор, так что слова про песни Грузии печальной звучали особенно двусмысленно. Завершала оперную часть ария Лизы из "Пиковой дамы" в исполнении еще одной примадонны, Анжелы Георгиу, на сей раз с серпами-молотами советского занавеса на заднем плане. Арию знаменитость не выучила, пела с нотами в руках, да так, как будто бы слова Лизы "ах, истомилась, устала я" относились к ней самой. (Режиссер телетрансляции, говорят, ухитрился дать в этот момент крупный план Галины Вишневской, слушавшей с выражением тихого ужаса на лице.) И констатация того, что Германа все нет, тоже была к месту: Германа по первоначальным замыслам должен был петь в этом концерте Пласидо Доминго, с присутствием которого вся затея получила бы совсем иной статус, но он не приехал.
То есть, во-первых, в оперных номерах преобладала меланхолия, во-вторых, певцов из труппы самого Большого (включая тоже международно известную Екатерину Щербаченко) оттеснили на второй план, доверив им только два ансамблевых номера — "Природа и любовь" Чайковского и финал "Обручения в монастыре" Прокофьева. И в-третьих, оперы вообще было в программе вечера меньше, чем балета — если это не следствие того, что программа делалась в спешке и на живую нитку, а некий манифест, то это прискорбно.
Хотя при большом удельном весе балета бросалось в глаза, что в этом наборе хрестоматийнейших танцевальных номеров — вроде адажио из "Лебединого озера", "Половецких плясок" из "Князя Игоря" или "Аппиевой дороги" из "Спартака" — последние десятилетия балетной жизни Большого вообще никак не отмечены. Самым свежим балетным фрагментом было танго из "Золотого века", поставленного Юрием Григоровичем в 1982 году. Алексей Ратманский появлялся в программке только как автор номера "Танец капельдинерш", поставленного в свое время для юбилея Майи Плисецкой. Публике, правда, выступление степенных пожилых теток, неловко выделывающих танцевальные фигуры, понравилось — пускай даже на самом деле это были не настоящие капельдинерши Большого, а ветераны хора. Под занавес концерта в нем вообще стала появляться не официозная, а более или менее человеческая интонация — особенно в словах великих артистов прошлого Большого, здравствующих и покойных: на экране шли кусочки интервью с ними. После этого на сцену стройными рядами вышли под звуки "Коронационного марша" Чайковского сотни артистов теперешнего Большого. Но если судить по реакции собравшихся в зале, этот завершивший концерт парад менее тронул зрительские сердца, чем появление живых лошади и ослика, которых провели по сцене в одной из интермедий.