Герой и лауреат

Обладатель Гонкуровской премии Джонатан Литтелл, в девяностые работавший в составе гуманитарных миссий на Северном Кавказе, и знаменитый магнумовский фотограф Томас Дворжак осуществили совместный проект, посвященный новой Чечне и ее молодому президенту. Сейчас текст Литтелла «Чечня, год третий» готовится к выходу в России.

Джонатану Литтеллу — автору «Благоволительниц», толстенного романа о судьбе оберштурмфюрера СС, за который французы дали Гонкуровскую премию, а американцы в лице рецензентки The New York Times прокляли, обвинив в «спекуляции холокостом»,— трудно приписать хоть что-нибудь типическое. При этом эссе «Чечня, год третий», вышедшее в престижной серии Folio французского издательства Gallimard,— типичный пример журналистской попытки вывернуться из очевидной неудачи.

В 2009 году Литтелл вместе с магнумовским фотографом Томасом Дворжаком приехали в Грозный — интервью с президентом республики Рамзаном Кадыровым было запланировано заранее и согласовано с его аппаратом. Но пока шли переговоры, у Кадырова сменился пресс-секретарь — им стал бывший журналист «Интерфакса» Альви Каримов, удостоенный в книге такого описания: «чопорный, с желтоватым цветом лица и небольшими чиновничьими усиками, как у стопроцентного совка, закоснелый в советском прошлом и, наверное, кагэбэшник»,— он в доступе к телу босса отказал наотрез.

Литтелл надеялся, что проблему, как это часто бывает, удастся уладить на месте, что интервью все же состоится и он напишет «портрет Рамзана Кадырова, с его необузданностью и бескультурьем, с его цинизмом и экстравагантными поступками, с его бесчисленными роскошными автомобилями, с его скаковыми лошадьми и десятью женами, с его частным зоопарком и аквапарком, с его страстью к бильярду и боксу, с его залами для накачки мускулатуры, которые служат также пыточными камерами».

Но надежды оказались напрасными: молодой президент Чечни остался непреклонен и неприступен, так что Литтеллу пришлось — упражнение многим журналистам знакомое — писать текст о герое без героя, о Кадырове без Кадырова. «И это даже к лучшему»,— пытается убедить автор себя и читателя. «Невозможность увидеть Рамзана открыла передо мной массу других перспектив: вместо того, чтобы говорить о его бредовой личности, иногда граничащей с психозом, можно сконцентрироваться на его власти, на природе его власти, а это куда интереснее».

Ближе всего к «живому» Кадырову Литтеллу удается подойти в самом начале — на праздновании Дня строителей в грозненском городском театре, куда Литтеллу и Дворжаку удалось получить приглашение. Сперва Литтелл отдает должное золотым «Ролексам» местных чиновников, остроносым ботинкам из крокодиловой кожи, золотым медалям с изображением бюста Кадырова-отца, значкам в виде российского знамени, «которые при ближайшем рассмотрении оказываются сделанными из разноцветных драгоценных камней, выложенных в ряды». Он анализирует «семиотику» чеченской манеры одеваться («чем более высокое место занимает человек, тем больше он может позволить себе непринужденности») и манеры общаться («этот способ приветствовать друг друга, заключать друг друга в объятия, скользить от одного к другому сигнализирует, что можно сколько угодно служить пророссийскому правительству и принадлежать к российской бюрократии, но все-таки здесь не Россия, и собравшиеся — не русские, а чеченцы»). А потом переходит собственно к действию. «В конце церемонии председатель чеченского парламента Духваха Абдурахманов читает оду „о человеке, который всегда был рядом с семьей Кадырова и чеченским народом, о Владимире Владимировиче Путине”». «Слава Путину!» — скандирует он посреди громовых аплодисментов. «Восседая в центре толпы, пока его кинообраз проецируется на широкий экран в глубине сцены, Рамзан хохочет, аплодирует, шутит с охранниками и возится с мобильником».

Вот практически и весь «живой» Рамзан Кадыров, который здесь имеется. Эту журналистскую недостачу Литтелл пытается восполнить писательской избыточностью: он, например, заключает свое повествование описанием сновидения, которое увидел в одну из последних ночей в Чечне. «У меня над головой высился большой подъемный кран, похожий на портовый — синий, но с некоторыми темно-красными частями. Рамзан сидел в верхней части крана и бросал в пустоту людей, связанных по двое: одни были в военной форме, другие в гражданской одежде. Я видел, как они вращаются в воздухе, а затем исчезают из поля моего зрения, шлепаясь где-то вокруг меня с большим и глухим шумом, к которому я прислушивался с ужасом и немым испугом. Пока они летели, я думал: „Ну вот, они пока еще живы”, а в момент, когда они ударялись об землю: „Ну вот, они мертвы”. Их было много, а Рамзан, сидя на высоте, смотрел, как они шлепаются, и смеялся».

Но даже такое не делает литтелловский текст надуманным фейком. Несмотря на подобные вкусовые провалы, это внимательный и старающийся быть «честным по большому счету» рассказ — не о том, что сегодня в Чечне происходит, а как это происходит. И — в отличие от отчаянных попыток художественности — эти старания приносят результаты. У автора получается совместить отстраненную иностранскость, дающую возможность объективного и отчасти хладнокровного анализа, и неравнодушие вовлеченного наблюдателя (Литтелл подолгу работал в Чечне в составе гуманитарных миссий в 1996 и в 1999 годах).

Эта смесь отношений, а вернее, восприятий дает, например, такое: «Он может гордиться тем, что принес в Чечню мир и безопасность, тем, что запер федералов на их базах, тем, что взял под собственный контроль их камеры пыток, такие как печально известная ОРБ-2. Теперь он — единственный, кто сегодня применяет насилие и террор; существующие камеры пыток в Чечне сегодня — его; убийства может совершать только он, и никто больше».

Этот пассаж в некотором смысле рифмует теперешнюю ситуацию в Чечне с «разумным» террором Берии, сменившим беспредел ежовщины. Литтелл нечто подобное и имеет в виду — во всяком случае, он считает сравнение кадыровщины и сталинизма вполне правомочным. В тексте приведены мемориальские данные, согласно которым, «количество убитых или пропавших без вести на каждые 10 000 жителей за последние 10 лет в Чечне пропорционально превосходит количество жертв больших сталинских чисток», и слова одного из руководителей «Мемориала» Александра Черкасова: «Понятно, что насилие при Рамзане не менее жестокое, чем было раньше, но более избирательное… Там люди получают жилье, там парки, в которых играют дети, там спектакли, концерты, все выглядит нормально, а по ночам исчезают люди».

Сравнение со сталинским временем, пишет Литтелл, работает как открывающая смысл метафора: «оно передает иллюзию нормальности и даже реальность нормальности для тех, кого не затронул террор». И дальше: «Программа строительства обширна и реальна; а что касается террора, то ни один из моих друзей, ни один из членов различных неправительственных организаций, за исключением организаций „Мемориала”, работающих непосредственно над случаями исчезновения людей, пыток и внесудебных расправ, как будто бы особенно им не интересовался». Даже сам Литтелл признается, что поначалу поддался на эту «нормальность» и черновик его репортажа «вписывался в преимущественно оптимистическую перспективу». Только убийство Натальи Эстемировой, произошедшее менее чем через два месяца после его поездки в Чечню, заставило Литтелла «поставить под сомнение эту перспективу» и все переписать.

Читатель литтелловских «Благоволительниц», впрочем, вполне мог бы ожидать, что автор не откажет себе в удовольствии построить свой текст именно вокруг этого «террором особенно не интересовался», займется исследованием жестокой способности человека жить «нормальной» жизнью в абсолютно ненормальной, нечеловеческой ситуации — до тех пор, пока зло не коснется непосредственно его и его близких. (В своем гонкуроносном романе Литтелл описывает крайнее зло, нацизм, как рационально устроенную, аккуратно и технично работающую машину, многим обеспечивающую «нормальную» жизнь, и то, как эта «нормальность» начинает заслонять в глазах людей прикрываемый ею ад).

Ценность литтелловского «чеченского» текста состоит во многом в том, что он отказался от этой — вроде бы лежащей для него на поверхности и следующей из опыта «Благоволительниц» — возможности. Страдания и смерть предстают здесь как величина абсолютная. Убийство Эстемировой или известных правозащитников Заремы Садулаевой и Алика Джабраилова здесь не часть хода истории, а откровенные, взывающие к небу злодеяния. А смычка «улучшения жизни» и «террора, сконцентрированного в руках одного человека» — монструозный фокус, по поводу которого нельзя разрешать себе умствовать и строить историософские схемы. За такое можно простить многое — то самое отсутствие в тексте «живого Рамзана», например. Хотя его присутствие — в темном сновидении восседающего на круче подобно мифическому разбойнику Скирону,— конечно, простить труднее.