Александр Сокуров стал четвертым — после Андрея Тарковского, Никиты Михалкова и Андрея Звягинцева — российским режиссером--обладателем венецианского "Золотого льва", одной из важнейших наград в мировом кино (см. вчерашний "Ъ"). Фильм "Фауст", за который награжден режиссер,— финал проекта, начатого более тридцати лет назад. Итоги своей работы над ним АЛЕКСАНДР СОКУРОВ подвел в беседе с АНДРЕЕМ ПЛАХОВЫМ.
— Тетралогия о власти, которую завершает "Фауст", планировалась вами изначально или этот замысел сформировался постепенно в процессе работы?
— Основные очертания тетралогии были сформулированы еще в декабре 1980 года, когда я пришел работать на "Ленфильм" и меня преследовали истории с неудачными запусками (все тогдашние проекты Сокурова отвергались, а материалы отснятых фильмов клались на полку.— А. П.). Уже тогда были определены основные персонажи, включая Хирохито, только фильм "Солнце" имел другое название. Сталин никогда не мелькал среди этих персонажей. Одно время я думал снять фильм о Троцком, но там был другой сюжет — трагедия, так сказать, еврейского революционизма, затаенной политической и социальной энергии. Тетралогия — о другом, о фигурах, я бы сказал, опасно близких каждому из нас, живших в XX веке. И Гитлер среди них. Недаром у них такие звонкие, стреляющие фамилии. И Фауст звучит как сжатие-разжатие челюстей, есть во всех этих именах какая-то спазматическая динамика.
— Как случилось, что замысел возник так давно, а осуществился только в следующем веке?
— Это было время серого цвета: застой, Олимпиада, обыски. Большая часть моих дневников того периода была уничтожена, но четыре тетради сохранились. Мне тогда хотелось разобраться в деструктивных мотивациях человека, как соотносятся инерция, воля, власть, судьба. А почему реализация потребовала так много времени? Только картину "Солнце" я готовил десять лет, ездил в Японию, разговаривал с бывшими военнопленными, ветеранами, хотел понять их отношение к России. Они говорили очень смело и откровенно, но я не встретил ни одного, у кого осталась бы дурная память о Советском Союзе. Их кормили, жалели, восхищались их умением что-то мастерить, это были простые солдаты, и жили они среди крестьян на Дальнем Востоке, все были одинаково нищие — народ-победитель и побежденные.
— Такой же длительной подготовки требовали и остальные части тетралогии?
— К "Молоху" непросто было добыть материалы о личной жизни Гитлера. Мы знали, что существует цветная хроника, но добиться ее было крайне трудно. А нам нужен был Гитлер в цвете, это совсем другой персонаж, чем в черно-белой хронике, с другими эмоциями и другой пластикой. Над "Тельцом", я об этом впервые говорю, мы предполагали работать вместе с Александром Исаевичем Солженицыным, он предлагал мне свои материалы. Но я опасался, что режиссерский замысел может войти в противоречие с мировоззрением и принципами писателя и не будет времени для адаптации. И тогда я обратился к Юрию Арабову, с которым мы давно работаем, причем в этой работе он ориентируется на то, что интересует меня, а то, что интересует его, реализует с другими режиссерами. Я не хотел попадать в информационное поле слишком информированного человека. Считая себя равным зрителю, я должен был передать свое эмоциональное ощущение темы. Чтобы фильм получился не наукообразный, а эмоциональный. То же самое с "Фаустом": это ни в коем случае не экранизация. Мы пытались построить дом, который не был построен аборигенами,— построить за японцев, за немцев. Ведь в самой Германии, переживающей закат классического общества, к "Фаусту" поразительно равнодушны.
— "Фауст" — самый дорогостоящий проект в сравнении с остальными. Как все же удалось его поднять?
— Принимаясь за "Молох", я знал, что для него есть экономическое обеспечение. Информацию было трудно достать, но стоила она не так дорого. Эстетика той постановки была мне понятна. А в "Фаусте" мы сели за изучение эпохи. Ведь в кино она отражена очень поверхностно, только в некоторых работах BBC можно что-то почерпнуть. В "Фаусте" есть ткани XIX века. Мне безразлично, какой гонорар я получу, если не смогу пошить хорошие костюмы и построить декорации. В таких условиях я не готов работать. Решающую роль сыграла поддержка "Ленфильма". Но были такие ограниченные сроки, что мы позволяли себе снимать с трех камер. Было понятно, что другой возможности не будет.
— Почему, пригласив многих зарубежных специалистов, вы не пошли по пути официальной копродукции?
— Такие варианты были, и продюсер Андрей Сигле их прорабатывал. Но чтобы собрать серьезные деньги в Германии, нужно потратить два-три года. С моей динамикой это невозможно: я не могу растягивать непосредственную работу над фильмом на годы, иначе художественная энергия рассыпается. У меня есть опыт копродукций: я долго работал с немцами и благодарен им, но они ставят много условий, в результате за полученные €60 тыс. ты отдашь €80 тыс., так работает тамошняя экономика. Германия отличается одним из самых высоких уровней стоимости кинопроизводства в Европе. Поэтому мы отвергли этот путь. Обратились в Минкульт, но ничего не смогли добиться, даже на документальную ленту о Ростроповиче и Вишневской я не смог там ничего получить. И тогда я написал письмо Путину: в нем не было никаких цифр, я просто объяснял, что это за картина и какова ее цель. Быстро было получено согласие на встречу. Между тем раньше я участвовал во встречах с Владимиром Владимировичем, и там бывали конфликтные ситуации, мне казалось, что он не столько раздражен, сколько удивлен мною. Я был уверен, что шансов мало, но сразу успокоился с самого начала встречи, прошедшей по-деловому и очень доброжелательно. Я объяснил, почему хотим снимать на немецком языке и что не будет спекуляции на мифологии и ее романтизации. Мой собеседник прекрасно понимал, о чем идет речь, задавал некоторые вопросы, например об актерах. Когда дошли до финансовой части, я назвал сумму (бюджет картины примерно равен $10 млн.— А. П.) и сказал, что это только принципиальная сумма и в нее не входят расходы на продвижение картины. В процессе работы со стороны наших финансистов не было никакого контроля, только иногда интересовались, как идут дела. Потом денег не хватило, и Андрею Сигле пришлось выкручиваться с помощью Фонда поддержки национального кино. Нам до сих пор недодали около 10 млн рублей.
— Говорят, премьер-министр вас поздравил с наградой? И что с прокатом фильма в России много неясного?
— Путин позвонил через семь минут после вручения приза — я был еще в фестивальном зале. Сказал, что хочет посмотреть картину. Насчет проката: за нами не стоят телеканалы, как, например, за фильмом "Остров". Когда я слышу про бюджеты некоторых проектов моих коллег — $50 млн, $90 млн,— что тут скажешь. Никакая премия ничего не определяет. Калиф на час: послезавтра все об этом "Золотом льве" забудут.
— Мы знаем о вашей озабоченности судьбой "Ленфильма"...
— Нельзя в области культуры не иметь альтернативы, иначе мы совсем одичаем. Представьте себе, что осталась одна газета "Коммерсантъ", ну и еще "Российская газета": это нормально? В России практически не осталось киностудий. "Мосфильм" — студия непроизводящая, работающая на услуги, мало что можно сказать про студию Горького, Свердловская киностудия уничтожена, ничего нет на Кавказе. Это что — национальный кинематограф? Осталось подмять под себя "Ленфильм", что и делает студия РВС, которая технически построена для производства дешевых сериалов, и психология у работающих там людей именно такая. Это что, к ним пойдет режиссер-дебютант со своим проектом? Не будет дебютов — вот и все. Что нам — в подполье уходить? Все доходит до самого примитивного идиотизма. Надо еще учесть, что Мингосимущество на 80% состоит из питерских людей, которые прекрасно знают, что сколько стоит в городе. Все на "Ленфильме", включая цех постройки декораций, давно перепродано, и не найдешь концов, санкции на это давал совет директоров, в котором нет ни одного кинематографиста. А теперь студию хотят отдать Евтушенкову за $3 млн: это стоимость трех московских квартир.