Послезавтра в Большом театре состоится премьера двух одноактных балетов — «Симфонии псалмов» живого классика Иржи Килиана и «Chroma» Уэйна Макгрегора, резидент-хореографа лондонского Королевского балета, который только что поставил новый спектакль в Парижской опере (см. “Ъ” от 15 июля), а теперь дебютирует на российской сцене. С УЭЙНОМ МАКГРЕГОРОМ накануне премьеры встретилась ТАТЬЯНА КУЗНЕЦОВА.
— Вы приезжали в Москву в 2004 году со своей Random Dance Company и тогда же на пресс-конференции сказали, что занимаетесь «деконструкцией человеческого тела». Чем вам не угодило тело, чтоб его хотелось «деконструировать»?
— Тело наше удивительно технологично. Но мне кажется, что инструмент, который нам дан, намного мощнее, чем мы его используем. И мне всегда хотелось исследовать эти неиспользованные возможности: попробовать как-то иначе развернуть тело, заставить его по-другому действовать, показать его странность — реконструировать, одним словом.
— То есть классическая выучка вам тут не помощник?
— Идеально то тело, у которого нет правил. Но иногда балетная техника может помочь: она оттренировывает телесный инструмент так, что он может показывать самые замечательные вещи. Я, конечно, очень уважаю технику прошлого, но мне кажется, она должна развиваться. Не потому, что хореографы этого хотят, потому что этого хотят танцовщики. В сегодняшних артистах — здесь, в Москве, особенно — я чувствую настоящий голод: им очень важно делать что-то незнакомое, они хотят сами себя испытывать, использовать более сложную координацию. В Большом ко мне подходили артисты, которые в моем балете вообще не участвуют, они сами выучили какие-то фрагменты «Chroma» по видео и просили взглянуть, как у них получилось. И здорово получилось, правда.
В мире есть потрясающие артисты, которые весь свой ум, всю свою сущность вкладывают в классические роли, оживляя образы прошлого — Жизель или Аврору. Но не менее потрясающие артисты те, кто может вдохнуть жизнь в хореографию живого хореографа. Когда возникает алхимия между хореографом и танцовщиком, получаются удивительные вещи.
— Удивительно, что в своем авангардном балете вы заняли классическую балерину — Светлану Лунькину, которая прославилась как раз классическими партиями, притом лирическими — Жизелью, например. Почему вы ее выбрали?
— Она невероятна. Совершенно бесстрашна. И за ней стоит ее опыт, ее история — может быть, те партии, которые она танцевала раньше. Каким-то образом она привносит все это в мой балет. В двух составах я ей дал абсолютно разные партии — она великолепна в обоих. Такого еще не делала ни одна балерина.
— Вы ставили свои балеты в лондонском Королевском балете, в Парижской опере, в Большом. Где артисты оказались более совершенными инструментами?
— Нельзя говорить о таких больших труппах в целом — внутри каждого театра много разных индивидуальностей. И всегда находятся такие, с которыми замечательно работать. Они сами приходят. Я часто выбираю не тех людей, которых предлагают худруки. Если у танцовщика есть голова, есть любопытство — с ним можно сделать все. Есть и другие, способные, но словно в шорах — хотят все делать только одним определенным образом. С такими работать бессмысленно — нет пространства. Мне повезло с артистами в Большом. Когда я заканчиваю свою репетицию, они не уходят, хотят еще. Они, конечно, не очень хорошо знают новую хореографию, для них это и сюрприз, и испытание. Но артисты, по-моему, сами поражаются тому, насколько они хороши в этой хореографии. Я не говорю, что моя работа великолепна. Я просто хочу сказать, что новые испытания наполняет людей огромной энергией, им хочется все больше и больше.
— Если взять за 100% то, что делают в вашей «Chroma» англичане, на которых вы ее ставили, сколько процентов осталось у наших артистов?
— 130! «Chroma» ложится на них прекрасно. Для меня это был полный сюрприз — я слышал совсем другое о труппе Большого. Они потрясающие: совершенно животная пластика, великолепные пропорции. Конечности длинные, как у насекомых, от этого движения получаются такие объемные. И они очень сильные ребята, привыкли подолгу работать. А то в некоторых труппах профсоюзы не позволяют работать больше трех часов в день. И люди физически слабеют, теряют выносливость. А здесь, в Москве, они сохраняют энергетику и концентрацию гораздо дольше. Если все будет нормально, обязательно вернусь сюда делать новую постановку специально для артистов Большого.
— Новое — это «Весна священная»? Контракт подписан?
— Пока нет, но у нас уже есть твердые даты. Чтобы делать «Весну» в России, надо придумать что-то особенное. Я не буду оглядываться на другие постановки «Весны». Это будет балет не про прошлое, скорее про будущее.
— «Весна священная» будет вашей первой встречей со Стравинским?
— Да, раньше я ничего на его музыку не делал.
— Для своих балетов вы предпочитаете музыку ультрасовременную. А оперы ставите барочные — Генделя, Перселла. В них, по-вашему, есть что-то родственное?
— Барокко для меня — определенного рода деконструктивизм. Интонации, звучание музыкальных деталей — все это к моему языку здорово подходит, получается очень красивое сочетание противоречий. Мне вообще интересно работать в опере: я начал с барочных, а сейчас буду делать в Лондоне очень современную. Я люблю любого рода музыку, если она меня вдохновляет.
— Вы слывете «компьютерным хореографом», как Мерс Каннингем, как Уильям Форсайт. Чем вы все различаетесь?
— Разница в том, что все мы из разных поколений. Каннингем очень поздно пришел к компьютеру — уже в старости. И общался с ним насчет того, как запустить движение. Он занимался анимацией танца — придумывал хореографию на компьютере, потом ее разучивали танцовщики. А Форсайт закладывал в компьютер свою готовую работу, чтобы познать законы, по которым она сделана. Как можно ее изменять, варьировать, применяя эти законы. Когда смотришь балет Форсайта через компьютер, понимаешь, как он составлял этот танец, этот балет. А мне интересна работа с новыми технологиями, с когнитивными учеными: я хочу понять, что происходит с сознанием, когда делаешь балет. «Вдохновение» — абстрактное слово. Я искренне верю в то, что есть определенная технология творческого процесса. И ученые, с которыми я работаю, помогают определить, что происходит в твоей голове, в чем природа принятия конкретного решения, в чем именно заключаются творческие параметры и как их можно расширить. И когда ты начинаешь понимать, по каким принципам работает твое творческое сознание, ты можешь попробовать эти принципы изменить. И тогда есть надежда на то, что ты сможешь создать совсем иные произведения. Ведь есть много разных техник движения тела, точно так же может быть много разных технологий воображения.
— А тело-то тут при чем?
— Сейчас компьютеры становятся все более вовлеченными в жизнь тела. И будущие технологии связаны прежде всего с телом. Так что знание наших тел, в том числе знание хореографии, может помочь в развитии компьютерных технологий. Компьютеры уже научились распознавать движения. Уже сейчас я могу махнуть рукой, и передвинется картинка на компьютере.
— Значит, в будущем артисты смогут сидеть в кресле и махать руками, а зрители — смотреть на их виртуальные тела?
— Никогда. Живого человека компьютеры, конечно, не заменят. Но компьютеры могут заставить нас думать по-новому.
— Кого бы вы взяли на необитаемый остров: новейший компьютер или пару самых способных артистов?
— Конечно, артистов. Потому что компьютер не может расти, меняться. А тела могут. Ты всегда будешь работать немножко с другим материалом. А почему только двух, больше нельзя?
— В Англии существует давняя любовь к сюжетным балетам, ballet story. Их ставили главные британские хореографы — Фредерик Аштон, Кеннет Макмиллан. Вы же делаете только бессюжетные композиции. Не собираетесь поменять жанр?
— Надо просто найти историю, которая тебя заинтересует. Я не хотел бы переставлять классику. Абсолютно. Но я уже несколько лет обдумываю несколько новых сюжетов. И в нужный момент я их поставлю. И это неправда, что я не интересуюсь сюжетными балетами. Сам-то я считаю, что во всех моих балетах есть сюжет. Само тело невольно наследует какую-то историю, несет ее в себе.
— В лондонском Королевском балете в 2012 году появится новый худрук, Кевин О’Хеа. Что с его приходом поменяется для Королевского балета, что изменится для вас?
— Кевин блестящий человек, замечательный менеджер, у него куча творческих идей. Мы с ним и Кристофером (хореограф Кристофер Уилдон.— “Ъ”) будем искать репертуар, развивать проекты, в которых мы сами заинтересованы, думать, как нам напитать артистов. Я подпишу новый контракт на шесть лет — как резидент-хореограф. Будем работать командой. Ну, какая-то новая модель, наверное, получится.
— А вам не предлагали возглавить лондонский Королевский балет?
— Вызывали на совет директоров, предлагали представить свою программу. Но я не стал. Большая труппа — это хлопотно, надо же следить за всем. А хореографы — люди эгоцентричные, они и должны быть такими. К тому же у меня уже 20 лет собственная труппа, Random Dance Company. Я люблю работать со своими ребятами, могу с ними экспериментировать как хочу. И скоро мы получим в Лондоне свое здание — в Олимпийском парке. И вообще планов много: на Олимпиаду я, например, поставлю шоу на Трафальгарской площади. На 45 минут и на 2400 человек. Интересно ведь?