"История болезни"
Ирина Ясина, "Знамя" N5, 2011"История болезни", опубликованная в "Знамени", произвела сильное впечатление — люди говорят о том, как читали не отрываясь всю ночь, как, прочитав сами, сразу же начинали читать вслух тому, кто был рядом. Ясина пишет четко, дельно, напрямую идет к сути дела. Эти же прямота и решительность все время видны и в самой описываемой жизни. Хотя в "Истории" рассказано и о бегстве от реальности, и о депрессиях, и о надеждах на сомнительных целителей — о вещах, почти неизбежных при внезапных тяжелых болезнях,— но здесь нет бесконечных сомнений, нет двойных мыслей и чувств. Если что-то решено, то решено раз и навсегда; если что-то понято, то это понимание уже не вытеснят заново никакие надежды и страхи. Но мужество и решительность тяжелобольному человеку необходимы; они встречаются нередко. А вот какая у автора "Истории" есть действительно редчайшая черта — это стремление найти людей в таком же положении, чтобы что-то вместе с ними сделать или хотя бы чему-то у них научиться. У Ирины Ясиной есть какая-то уникальная в наших условиях способность к солидарности; она умеет говорить о себе и других инвалидах "мы" — и за это "мы" отвечать.
Солидарность — это совсем не то же самое, что взаимопомощь, когда свои помогают своим же; и совсем не то же самое, что благотворительность, когда людям в плохом положении помогают люди в сравнительно хорошем или просто в ином положении. Солидарность — это когда люди, ничем не связанные, но находящиеся в одинаковом положении, страдающие от похожих бед, объединяются для совместных действий. Взаимопомощь и благотворительность у нас так или иначе имеются; а вот с солидарностью дело плохо.
Ясина пишет: "Удивительно было для меня то, что ни в одном из разговоров с пациентами реабилитационного центра не всплыла тема совместных действий. Ребят, конечно, можно понять, особенно если они из маленьких городов. Но вот кого я напрочь отказываюсь понимать — родителей и друзей. Когда-то в Нью-Йорке, включив в воскресный день телевизор, я увидела большую и очень красочную демонстрацию в Центральном парке. Демонстрантов, наверно, было тысячи три. Попадались люди на колясках, но большинство весело шло на своих двоих. С детьми и воздушными шариками. Это был марш паркинсоников, так объяснили мне по телевизору. Больные болезнью Паркинсона добивались, с моей точки зрения, сущей мелочи. Кажется, оплаты какого-то нового лекарства за счет медицинской страховки. Паркинсоников среди идущих по весеннему городу было явное меньшинство. Большую часть демонстрантов составляли их друзья и родственники. Вопрос. Почему у нас это невозможно? Мы что, равнодушны к своим близким? Почему на митинг за инклюзивное образование приходит десяток активистов, несколько студентов, читающих мой ЖЖ, и всего двое родителей детей-инвалидов? Так вот, в моем реабилитационном центре собираются обычные молодые ребята, у которых даже мысли нет, что бороться за свои права удобнее и эффективнее всем вместе".
Сама Ясина в таких совместных действиях и участвует, и пытается их организовывать. Даже прямой и четкий способ ее письма, когда все говорится четко и по порядку, когда шаг за шагом фиксируются и физические ухудшения, и внутренние перемены,— даже этот способ письма не просто отражает ее характер, а еще и делает ее текст готовой схемой для сравнения с чужим опытом — "у меня в такой-то момент было так, а как было у тебя?".
Обмениваться можно только ясно осознанным и ясно выраженным опытом — поэтому ясность здесь становится не просто чертой характера или стиля, а чуть ли не обязанностью по отношению к товарищам по несчастью. Это же ощущение товарищества в несчастьи дает Ясиной способность и чужие слова воспринимать как важный лично для нее урок. В "Истории" описаны несколько таких уроков, один из них дает ей Рубен Гальего: "Рубен поразил меня несколькими фразами и одним поступком. Он совершенно не думал жалеть меня. А я ведь тоже приехала на кресле. Только маленьком и легком. А главное, с этого кресла я могла встать и пересесть на стул. Встать и пойти в ванную. Встать и перелечь на кровать. А он не мог. Его кресло громоздкое и напичканное электроникой, как космический корабль. И с высоты своего кресла он сказал мне довольно грубые слова: "А вот теперь жизнь проверит, дерьмо ты или нет". Перевела дух. Справедливо. Вторая важнейшая максима, которую я напрочь отказалась понять сначала: "Чем быстрее ты признаешь себя инвалидом, тем легче тебе будет жить". Над этой фразой мне, привыкшей до последнего скрывать свои физические немощи, предстоит еще думать и думать".
Над этой и над другими фразами можно думать и думать, только если веришь, что услышал ее от того, кто идет твоим же путем, слышишь от товарища. Ясина пишет о том, что она неверующий человек, но вера в товарищество по несчастью — это тоже настоящая вера, ее нельзя внушить себе по заказу или умственным усилием, она либо дана человеку, либо нет. Ясиной дана.