Роман "2017" Ольги Славниковой получил в свое время премию "Русский Букер". Это было далеко не первое напоминание о символичной дате, да и писательское предупреждение о том, что в революцию можно "заиграться" не претендовало на оригинальность. Однако в этом романе не предавали анафеме 1917-й, а заодно с ним и 2017-й. С тех пор действительно все больше авторов, готовых "сердцем слушать революцию", стали конкурировать с теми, у кого она "в печенках".
Опыт плодовитого Александра Проханова уже сигнализировал им о том, как писать не надо. Его протестные рулады завораживали новичков, но в сотый раз слушать про то, как "огненный ангел" обрушится на грешный "город золотых унитазов", становилось все утомительнее. Новым писателям предстояло конкретно указать, как именно звали "ангела" и каким орудием громили унитазы. Нижегородцу Захару Прилепину стоило лишь застолбить тему и, слегка с вывертом, назвать своего революционного героя "Санькя". Прилепин словно осторожничал, подражая то деревенской прозе, то передовицам оппозиционных газет. Поэтому его бедный Саша Тишин и стал потом удобной мишенью для критики. Тем не менее с легкой руки Прилепина "Революция" вновь стала брендом. Сам он составил одноименный сборник, куда включил, правда, тексты о других революциях. Риторикой при этом воспользовался опять же прохановской: "Сколько бы крови и ужаса ни приносили революции, жажда к ним неистребима: как жажда к воде, как жажда к деторождению, как жажда к Царству Божию на земле".
Такой довольно абстрактно понятой идее революции последние годы торопились присягнуть многие авторы. В повести Натальи Ключаревой "Россия. Общий вагон" важно именно настроение сострадания. Ее герой, возродивший "странность" князя Мышкина, наивно пытается помочь окружающим его несчастным людям. Кажется, сама Ключарева еще не совсем поняла, чем обернется для ее персонажа эта честность, а тот уже чуть ли не обматерил самого президента. Когда повесть выходила в книжном варианте, издатели заменили "президента" на "подполковника". Жалостливый персонаж Натальи Ключаревой, пожалуй, исключение из правил: революционные герои чаще выходят к нам запятнанные кровью. Максим из романа-комикса Олега Лукошина "Капитализм" убивает своего брата: "Один из нас должен исчезнуть. Должен остаться либо я, либо капитализм". Правда, этот брат-капиталист до этого принес в жертву своим нехорошим убеждениям их сестру. Но за ритуальными убийствами сразу приходит та самая революция, так что обдумать семейную драму времени не остается, это же "комикс": "Не будет больше эксплуатации! Новый мир будем строить! Свободный, справедливый! Господи, какая же жизнь сейчас начнется!" И тут, как и у Прилепина и Ключаревой, в финале поминают Бога. Так и хочется поправить молодого автора: "Не Господи, а советская власть!"
Протестный разговор требует новых эстетических решений, — об этом догадываются все отважные авторы, решившиеся затронуть революционную тему. Прямо на наших глазах создает монтаж из разных стилей Сергей Шаргунов в повести "Птичий грипп": новая краска — для каждого из представителей политической палитры, с которым встречается его герой, бесцветный социолог, готовый "перекраситься" хоть в "несогласный" красный, хоть в официозный "бесик". Герою можно и подумать-порешать, но вот некоторая писательская неуверенность моментально фиксируется на бумаге. Эта, в принципе, понятная расчетливость объединяет многих сочинителей. Они хотят перемен, но скорее потом, может, в 3017-м, а пока им гораздо интереснее закрепиться здесь, продолжить исследование этого мира, пусть на словах они его и заклеймили.
Возможно, писателям и не стоит слишком мучить себя поисками нового слова, потому что эстафету уже перехватили художники, работающие на грани разных жанров, разных видов искусств. То, что такие авторы и объединения, как "Война" или поэт Илья Фальковский и "ПГ", сейчас подвергаются преследованиям со стороны власти, как раз очень показательно. Но и у приверженцев традиционной прозы все равно остается шанс. В ожидании новых шедевров читатели затовариваются нон-фикшн. Кто-то, подобно герою Олега Лукошина, ходит с "Капиталом" Маркса, кто-то предпочитает более современных публицистов вроде Наоми Кляйн.
А пока самым свободным из "революционно настроенных" писателей оказывается Сергей Жадан. Он сочиняет свободную, незашоренную, по-настоящему европейскую прозу. Но он украинец, просто переводы его книг "Anarchy in the UKR", "Красный Элвис" идеально вписались в российский литературный контекст 2010-х. Есть и еще один пример последовательного, а оттого и эстетически цельного автора — Эдуард Лимонов. Его последний поэтический сборник "К Фифи" с виду — куртуазная лирика, безделица, созданная, чтобы лежать где-нибудь на розовом тюфячке в полутемном дамском будуаре: "Вы деловиты и развратны / Вы бизнес-woman, аккуратны / Верхи хотят, хотят низы / Как и в библейские разы". Для известного своей наэлектризованной политизированностью автора эротика — это последняя возможность пробудить апатичного читателя, напомнить ему, что желание изменить жизнь, как и некоторые другие желания, требуют немедленного действия "здесь и сейчас".