Развод по-ирански

Завершается 61-й Берлинский кинофестиваль

Конкурс кино

Завтра будут вручены награды 61-го Берлинского кинофестиваля. Его предварительные итоги подводит АНДРЕЙ ПЛАХОВ.

После того как не впечатлили ни "Кориолан" Райфа Файнса (натужный опыт пересадки Шекспира на современную почву), ни "Будущее" Миранды Джулай (инфантильная мелодрама о странностях любви), список фаворитов фестиваля предельно сузился. И расшириться может разве что за счет сюрпризов последнего дня. Но даже если общий уровень конкурса невысок (половину фильмов критики оценили ниже двух баллов из четырех), ближе к финалу в нем появилось два фильма, о которых не забудешь на следующий день.

Первый называется "Надер и Симин, развод" и поставлен иранцем Аснаром Фархади, который два года назад получил в Берлине "Серебряного медведя" за режиссуру. Картина начинается с того, что элитарная иранская семья разводится — этим же она и кончается. Но в промежутке происходит столько всего, что изначальный конфликт (жена хочет уехать с дочерью за границу, муж не может оставить больного отца) отходит на десятый план по сравнению с теми испытаниями, что приходится пережить героям. Жизнь сталкивает их с другой семьей, находящейся на противоположном социальном полюсе: муж — безработный, жена нанимается к Надеру ухаживать за его отцом. Конфликт хозяина с сиделкой приводит к тому, что тот выбрасывает ее из квартиры, женщина падает с лестницы, а на следующий день у нее происходит выкидыш. Знал ли Надер о том, что сиделка беременна? Этот вопрос поставлен в юридической плоскости (иранская Фемида готова квалифицировать поступок Надера как убийство), но прежде всего рассматривается через призму морали, которая поворачивается самыми парадоксальными гранями.

В какой-то момент главной героиней фильма становится Термех — дочь Надера и Симин, ибо ей приходится лжесвидетельствовать в пользу отца. Фильм, наполненный духом морального беспокойства, напоминает о великих традициях европейского кино — притчах Брессона и Кесьлевского (а по искусству саспенса — о детективах Хичкока), но при этом ни на миг не отрывается от иранской почвы. Чего стоят метания сиделки, столкнувшейся с "религиозным вопросом": имеет ли она право поменять штаны обмочившемуся беспомощному старику — ведь для этого придется к нему прикоснуться. Великолепно обрисована атмосфера в учреждениях иранской юриспруденции: бюрократическая казуистика здесь достигла совершенства, и любой человек, независимо от пола и положения в обществе, не может быть защищен от карающей руки. Коран здесь выступает в роли детектора лжи, а женщина, намеренная выехать за границу, сразу попадает под подозрение.

Это уже совсем не то старое доброе гуманистическое иранское кино, которое мы знаем по ранним лентам Аббаса Киаростами, Мохсена Махмалбафа, Джафара Панахи. Картина иранского общества перестала быть идилличной, покровы мифа спали, в мифологию вторглась суровая реальность. Но гуманизм не исчез: он поднялся на более высокий интеллектуальный уровень, соединился с социальной критикой. На нынешнем Берлинале, где ведется активная кампания в поддержку репрессированного на родине Панахи (который и начал процесс демифологизации в иранском кино), "Развод" имеет хорошие шансы получить "Золотого медведя".

Другой эмблематичный фильм фестиваля, "Туринская лошадь", поставлен гуру венгерского авторского кино Белой Тарром и декларирован им как "последний". Понятно почему. Взяв за исходный пункт историю помешательства Фридриха Ницше в Турине (это случилось, когда философ увидел, как кучер избивает старую больную лошадь), режиссер выкладывает известный эпизод в закадровом тексте в первые две минуты фильма, в то время как в кадре — заполнившая экран чернота. Черная ирония звучит в словах о том, что про Ницше мы знаем достаточно много, но ничего не знаем о той лошади. И дальше два с половиной часа нас погружают в апокалиптический мир венгерского хутора, где, словно после Чернобыля, бушует разрушительный ветер, высыхает вода в колодце, а отец с дочерью и старой больной лошадью доживают последние шесть дней перед концом. Они каждый день встают, одеваются, безуспешно пытаются запрячь несчастную лошадь и загоняют обратно в стойло, съедают по одной обжигающей пальцы сваренной картофелине, хозяин выпивает свою дозу палинки.

В черно-белом, предельно аскетичном фильме минимум диалогов, единственное понятное слово — "курва", нет решительно никакого просвета, а каждый раз, когда открывается дверь разваленной конюшни, мы как будто буквально входим во врата ада. Потому что, если страдания людей, как мы все равно понимаем, разыграны артистами, умирание лошади, отказывающейся есть и пить,— одно из самых страшных зрелищ мирового кино. Это действительно "последний фильм", в котором все и до конца сказано.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...