Дорогой читатель уже подзабыл про цензуру. Отвык он от ее мерзостей. Самое время освежить в памяти это позорное явление! О своем последнем свидании с цензурой рассказывает специальный корреспондент ИД "Коммерсантъ" Игорь Свинаренко.
Цензура, она как вошь — как случается народное бедствие, так она и заводится. Чуть где война какая, революция, разруха, социализм и прочее — она тут как тут. Цензуру, эту глупую пугливую девку коммунизма, и продажную притом, мы фактически похоронили в 1991-м. Но вот поди ж ты! Стоило только покритиковать народных депутатов из танковых пушек, цензура опять тут...
Цензура образца 1993 года оказалась не простая, а военная. Когда гражданская — это мне было понятно, я ее видал в разных позах, и все ее неприличные бесстыжие штучки я знал наперечет. А вот военная — какая ж она? Особенная какая-то? Или простая гражданская дрянь, только переодетая в хаки?
Замаскировавшись под дежурного по выпуску, я проник в типографию, в которой печаталась одна хорошая газета — хотелось в свободное от работы время позащищать свободу печати от цензуры на общественных началах.
— Ну и где ж этот такой-растакой военный цензор, чтоб он застрадал животом и воды не было? — спрашиваю.
— Это я...— отвечает тихий мужчина в штатском, читающий газетку в уголку.
— Ой! А я вас себе иначе представлял...
Экая неловкость. Но при мне как будто случайно оказалась очень большая корзина с алкоголем и закусочным материалом.
И вот в звонкий граненый стакан я наливаю буржуазный напиток, выкладываю бутерброды с осетриной — с виду она, кстати, страшно похожа на старое доброе сало. Выпиваю, картинно крякаю, морщусь, закрываю глаза, занюхиваю горбушкой, громко жую огурец — и все это один. Майор в штатском делает вид, что читает газету; она все еще интересна, ведь вчера же еще не было цензуры — только сегодня после обеда распорядились.
Однако не время смаковать и растягивать удовольствие, не для него сегодня пью — я ж при исполнении. Наливаю по новой.
— Ну, ты махнешь, майор?
Он вообще не пьет. И за рулем. А кроме того:
— Зачем же мне тут со всякими штатскими пить, когда я дома сам с удовольствием выпью?
Заходит по делу метранпаж Петрович — с полосой в руках и с открытым ртом, ему было что сказать. Но, увидев мою сказочную корзинку, он застыл и замолк.
Наливаю Петровичу не спрашивая — а куда он денется? Человек смотрит влюбленно на прозрачную струю. Когда он выпивает, на лице его написано: остановись, мгновение, ты прекрасно! Майор, видя это, дрогнул и молча протянул стакан. Пьют все.
Дальше все было хорошо. Мы работали душа в душу. В промежутках между просмотром полос и выпиванием говорили, натурально, за жизнь.
Опасность подкралась с неожиданного бока. Ближе к утру пролетарии вызвали меня в цех и говорят:
--- Ты во всем виноват! Ты Петровича поил? Ты смену обезглавил, вот ты что сделал!
Петрович, точно, был расположен поперек талера и издавал неприличные звуки; других признаков жизни добиться от него не удалось.
Командир был фактически убит. Пришлось самому браться за дело... Шрифт поменял где надо, подписи под фото перепутали - поставил на место. Где бледно пропечатано, там велел кусок бумажки подложить под печатную форму. Запятую лишнюю шилом сковырнул с отлитой строчки. Вот и славно!
--- Ну что, в печать? — спрашивают пролетарии.
--- Валяй! — говорю и уж совсем было ухожу допивать.
--- Стой! — орут они.— У нас же не только одна твоя газета! У нас вон еще сколько газет!
Их, точно, было полно, на все случаи жизни. Что-то типа "Зверь и человек", "Фазенда", "Мать", "Водка", "Бабы", "Это жизнь" и прочее.
Случалось ли вам когда-нибудь руководить типографией? Ответственность страшная. Но я справился. Нареканий не было. Подбор и расстановка кадров, воспитательная работа, неуклонное повышение качества печатной продукции, экономия расходных материалов — все я держал под своим мудрым руководством до самого утра.
Что меня смутило, так это какая-то газетка с неприлично голой девкой. Во дают! Вдруг дети увидят! "А куда ж цензура смотрит?" — подумал я кстати. И пошел специально узнать куда. Цензура, икая, смотрела в маленький текст, в котором некий предприниматель — назовем его Борис Каськов — комментировал конфликт в ветвях власти. Порнографическая дама не смогла отвлечь цензора от работы. Работу он делал такую: вычеркивал каськовский текст весь от начала до конца.
Мне, впрочем, удалось ему доказать, что в строчке с фамилией и должностью штатского человека никакие военные тайны не разглашаются.
В газете так и вышло: "Борис Каськов, предприниматель". А дальше — пустое пространство. Купюра; только не в хорошем смысле слова, а в плохом, в цензорском.
А что ж картинка с неприличными сиськами? Подрезать? Но перед моим мысленным взором вдруг встала стофранковая банкнота, а на ней "Свобода на баррикадах": оголенная дамская грудь и свобода. Разве ж случайно художник поместил их на одной банкноте? И, смущенный, не стал я своими руками душить свободу печати.
Но что ж такого крамольного и противозаконного, спросите вы, написал предприниматель? А вот что:
"Сообщение о расстреле Белого дома одна популярная молодежная газета поместила под заголовком 'Виват, президент!' Между тем как ликование неуместно. Расстрел парламента из пушек — ошибка президента..."
И вот военный, офицер, всю ночь провел на боевом посту и бдел, чтоб, не дай Бог, не обидеть какого ликующего придурка...
Глупая, непристойная история! Впрочем, жизнь учит нас: когда вылезает цензура, так всегда бессмыслица, чушь, мерзость и хамство...
Тьфу.