В прокат вышла "Палата N 6" Карена Шахназарова, вполне традиционная по духу экранизация чеховского рассказа. Авторы киноверсии немного осовременили сюжет, использовали интервью с пациентами психиатрической клиники, а также трансформировали чеховский текст в прямую речь персонажей, обращающихся в камеру, как будто для некоего телефильма о главном герое, докторе Рагине. Кто гипотетический автор этого воображаемого фильма в фильме, так и осталось непроясненным для ЛИДИИ МАСЛОВОЙ.
После премьеры картины в конкурсе Московского кинофестиваля до сих пор перед глазами стоит сыгравший Рагина и получивший за это "Золотого Георгия" Владимир Ильин, на котором роль сидит идеально, как смирительная рубашка (большая удача, что двадцать лет назад авторам так и не удалось договориться с итальянскими продюсерами о съемках "Палаты N 6" с Марчелло Мастроянни). Ильинская игра существует в фильме сама по себе, как бы поверх изначально рискованной идеи совместить "настоящих людей" и популярных актеров — контраст мог оказаться слишком явным и погубить всю конструкцию. Конструкция слегка пошатывается и иногда поскрипывает под тяжестью слишком большой психологической нагрузки, и в целом неожиданный для живого классика шаг в сторону mocumentary, которым в последнее время присуще баловаться каким-нибудь более молодым шутникам, трудно оценить как однозначно удачный. Тем не менее, в "Палате N 6" сохраняется знакомая обаятельная сторона шахназаровской режиссуры, допускающей комедийное отношение к серьезным вещам и мрачным темам. Этого отношения, к счастью, не скрывают занятые в фильме актеры более или менее яркого комического профиля. Алексей Жарков в камео предшественника доктора Рагина признается, смущенно заглядывая в камеру, как "торговал спиртом и завел гарем из сиделок". Александр Панкратов-Черный в роли приятеля Рагина, болтливого почтмейстера Михаила Аверьяновича, шпарит в своих выступлениях на камеру с таким развязным видом, как будто не Антон Чехов, а Анатолий Эйрамджан написал ему ностальгические восклицания о том, какие раньше были либералы, какие женщины и какие приключения. Дополняет эту гоп-компанию чуть более сдержанный, но тоже ощущающий юмористический оттенок происходящего Евгений Стычкин, который играет подсиживающего Рагина карьериста Хоботова и ходит в высоких сапогах в кошмарном сне героя о том, как будет выглядеть земной шар через миллион лет, когда пропадет и культура, и нравственный закон. Сон воспроизведен в точности по чеховскому описанию, да и вообще кинематографисты почти не позволяют себе отсебятины — разве что в некоторых осовременивающих деталях, таких как портрет Хемингуэя на стене у героя, которого авторы хотели сделать типичным русским интеллигентом, или во время поездки Рагина с другом в Москву с посещением стриптиза, видами дикой пробки, рекламных щитов, игральных автоматов и витрин с женским бельем.
Если была у создателей картины какая-то глобальная цель, то она скорее не в банальном напоминании о вечной актуальности Чехова, а в попытке передать свое отношение к нему как к гораздо более религиозному писателю, чем о нем принято думать, — в русле этой концепции авторы помещают больницу с сумасшедшими в бывшем монастыре, а также тщательно собирают разбросанные по тексту упоминания о бессмертии, например, заявления больного Громова (дебютант Алексей Вертков) о том, что если нет бессмертия, то его рано или поздно изобретет великий человеческий ум. Громовские излияния сам желчный Чехов определял как "беспорядочное, нескладное попурри из старых, но еще не допетых песен" — и словно следуя этой ремарке, авторы фильма не без остроумия находят место для песен и в буквальном смысле, когда на финальной новогодней вечеринке в психушке под всхлип Лаймы Вайкуле "Акапулько, ай-яй-яй-яй!" героя приглашает на белый танец безумица из женского отделения. Это одна из тех сцен, в которых наиболее отчетливо слышно, что авторы как бы слегка посмеиваются за кадром. В последних кадрах этот легкий нервный смех переходит в истерический хохот: на предложение вспомнить "дядю Андрюшу" одна из соседских дочек, вроде бы вполне адекватная девочка лет тринадцати, вдруг начинает корчиться в необъяснимом смеховом приступе перед растерявшейся камерой, и финал этот гораздо убедительней, чем все, что ему предшествовало, включая и разговоры с настоящими сумасшедшими, обнаруживает зыбкость и условность границы между "здоровой" и "больной" психикой.