Сначала современность описывать было невозможно, потом времена срослись и выяснилось — человек в нас совсем истончился
Некоторое время назад я часто говорил о странных свойствах современности: ее почти невозможно описывать в художественной реалистической литературе, не оступаясь в памфлет или в пошлость.
Смотрите, уверенно повторял я, в 20-е годы прошлого века русский писатель мог ввести в текст фамилию "Троцкий", слово "нэпман" и слово "продразверстка". Но если в современном художественном тексте появляются "Ельцин", "новый русский" и "приватизация", сразу начинается какая-то пакость — читать это не хочется совершенно.
Конец реализма?
Прозу деревенскую (или, скажем так, "провинциальную", то есть о провинции — вроде ивановского "Блудо и МУДО", повестей Екимова или Михаила Тарковского) еще можно было сочинять — в этих местах, что XXI век, что XVII — все та же полынь у забора. А вот с городской, социальной, да еще соприкасающейся с политикой или бизнесом, прозой дело обстояло куда хуже. Конечно, реалистические романы о современности появлялись, но в основном какие-то так себе. Либо облитые горечью и злостью, "патриотические", либо залитые желчью и мстительностью, "либеральные".
Именно этим дурновкусием времени, не поддающегося внятному и беспристрастному описанию, я объяснял уход нескольких почитаемых мною писателей из художественной литературы вообще; да и неожиданное смещение Александра Проханова из числа правоверных реалистов в неутомимое босхианство объяснялось тем же: ну как нормальным русским языком описать жизнь олигарха, быт бизнесмена и работу современных спецслужб. Эти вещи как-то не укоренились в художественном словаре, а только в журналистском. Но стоило Проханову вернуться на один роман в прошлое, в советское, в молодость свою, тут же сразу вернулись навыки реалиста — и получилась "Надпись", лучшее, кстати, сочинение Александра Андреевича.
Это и на примере романов Дмитрия Быкова можно проследить: если первые его квазиисторические книги "Оправдание" и особенно "Орфография" — это, безусловно, литература, а во втором случае весьма пышная, красочная, барочная местами, то последние, о современности, сочинения Быкова — "Эвакуатор" и "Списанные" — намеренно обесцвеченные, почти журналистским языком написанные тексты, да еще с выходом то в фантастику, то в антиутопию.
По той же причине (впрочем, она не единственная) 90-е и были временем расцвета постмодерна и магического реализма. То есть с одной стороны — Пелевин, Ерофеев и Сорокин, с другой — Мамлеев, Ольга Славникова и, скажем, замечательный Юрий Козлов. А также по-своему наследующие иным опытным мастерам Михаил Елизаров и Герман Садулаев.
"Не дается в руки новое время, не дается!" — вроде горевал, но тайно радовался я. Если описываешь его — надо обязательно оптику смещать, создать эффект "рыбьего глаза", дыма напустить, тень на плетень навести, чтоб посмотрел, скажем, на милиционера, а он — раз и превратился в птеродактиля, залюбовался спящей женщиной, а у нее — раз и отовсюду муравьи поползли.
Мало того, никак не появлялось сочинений, саг, где постсоветская эпоха была бы связана воедино с советской, проистекала бы из нее естественно, и даже спокойно, и даже незлобливо. Одна ж страна все-таки, один народ: сколько ж можно бесноваться.
Но не получалось.
Мне искренне казалось, что последнюю четверть века ни один литератор, работающий в реалистическом ключе, описывать всерьез не возьмется и, значит, не прицепить всю эту свистопляску к русской истории. "Вот-де насколько чужд либерализм России, что литература им поперхнулась",— кривил я губы.
А что? Через считанные годы после той незабвенной Великой Октябрьской и последовавшей за ней Гражданской один за другим пошли классические романы о случившемся, а у нас и через 20 лет после начала нашего великого и по сей день открытого перелома так и не появилось почти ничего.
Я о реализме говорю, если кто не слышит до сих пор.
Мало того, говорю неправду.
Потому что все изменилось в течение года, и разом выяснилось, что никаких проблем из числа озвученных мной выше вообще не существует. Вернее сказать, больше не существует, потому что они все-таки были.
Нет плохих времен, нет хороших героев
За месяц я прочел четыре относительно новых романа — и собственноручно переубедился.
"Аномалия Камлаева" Сергея Самсонова. "Цена отсечения" Александра Архангельского. "Каменный мост" Александра Терехова. "Журавли и карлики" Леонида Юзефовича.
Что объединяет все эти тексты.
Действие там происходит как минимум сразу и в послевоенное советское и в постсоветское время (у Самсонова и Архангельского). "Каменный мост" (Терехова) нечеловечески глубоко загребает плюс к этим временам довоенную сталинскую историю. В "Журавлях и карликах" (Юзефовича) охват еще шире — там одна эпоха русского хаоса (самозванство начала XVII века) ненавязчиво (в чем некоторые критики увидели несостыкованность пластов романа) рифмуется с хаосом постсоветским.
Во всех четырех случаях перетекание эпохи в эпоху описано настолько органично, что диву даешься. Тут собственно вправили дурь не только мне, но и всем тем, кто до сих пор самозабвенно рассказывает о черной дыре XX века и бессмысленном социалистическом эксперименте. История не прекращалась никогда, и все это — наше кровное наследство, никакого другого нет и быть, наверное, не могло.
В этом смысле удивительно сочинение Архангельского, о прозе которого (а именно о книжке "1962") я в свое время отозвался откровенно уничижительно, отчасти и в силу причин идеологических. "1962" — вещь откровенно антисоветская, к тому же написанная слогом чрезмерно легким; не безвкусным, в смысле пошлом (тут у Архангельского все более чем в порядке), а именно что лишенным вкуса: сколько ни пробуй на вкус — вода и вода. Не кислит, не горчит, ни пьянит.
После "Цены отсечения" отношение к прозе Архангельского мне пришлось изменить едва ли не кардинально. И потому что это хорошо построенный текст, и потому что там есть несколько замечательно вкусно сделанных сцен (скажем, беседа на даче с пожилым писателем или пленение главного героя), и потому что никакого, в зубах навязшего противопоставления либеральных идеалов "ужасам советизма" там нет вовсе.
Были одни времена, в них жили люди, и те же люди теми же руками выстроили себе другой дом, худой ли, хороший — другой вопрос, и Архангельский даже его не поднимает.
Столь же безболезненно (если и болело — то о другом) прошел сквозь последние полвека герой Сергея Самсонова — композитор Камлаев. У Самсонова в полном наборе и быт 60-х, и мораль 70-х, и социум 80-х, и разлив 90-х — и при этом ни одной оценки, никаких пристрастий, никакого раздражения по какому бы то ни было поводу. Все куда проще: вот было так, потом так, потом сяк. Если обернуться — видна человеческая жизнь, она текла как умела, непреодолимых преград не было никогда: ни сейчас, ни тогда. Камлаев спокойно шел сквозь все времена со всеми своими аномалиями.
Что до Юзефовича — в его романах давно уже не было, как я выразился однажды, разговаривая с этим, глубоко почитаемым мной автором, ни хороших или плохих героев, ни плохих или хороших времен.
Комментируя сказанное мной, Юзефович процитировал своего товарища, сказавшего как-то: "В прошлое нужно внимательно всматриваться, а не вперять в него укоряющий взгляд".
Пока другие "вперяли взгляд", Юзефович с непременным и каким-то античным спокойствием описывал чекистов, белогвардейцев, барона фон Унгерна, да всех, кто попадал в поле зрения. И за каждым героем, и за их поступками были видны серьезные попытки автора постичь человека во временах, а не расставить многомудро и снисходительно оценки людям, жившим до нас.
Наконец, Леонид Абрамович принялся и за наши дни: вода отстоялась и стал различим ландшафт дна.
К слову сказать, о подмеченном некоторыми чрезмерно въедливыми критиками несовпадении сюжетных пластов в романе "Журавли и карлики" Юзефович сказал мне в том же интервью: "Что касается рифмовки событий, то это заложено в истории, как созвучия — в языке. Чем у поэта богаче словарный запас, тем неожиданнее рифма. Чем более широкой исторической реальностью оперирует прозаик, тем больше он видит таких совпадений. При этом важно не впадать в грех аналогии. Прошлое может многое сказать о настоящем не потому, что похоже на него, а потому, что в нем заметнее вечное".
Свершения "греха аналогии" (или, возвращаясь к метафоре Юзефовича, простой, быть может, даже глагольной рифмы) — вот чего по сей день ждут иные критики от прозаика. Обойдутся: жизнь умнее аналогии, хотя богата и на них, признаем; а судьба, продолжим мы о своем, вообще внеидеологична.
И у Юзефовича, и у Архангельского в их романах упоминаются столь пугавшие меня и Ельцин, и Чубайс, и Гайдар, и приватизация, и кооперативы — и ничего, мир не обрушился, текст остался текстом. Если б те же фамилии, предметы и процессы были упомянуты у Терехова и Самсонова — тоже ничего страшного бы не случилось. Потому что все это перемолола общая наша судьба и превратила в историю. В любых приметах тех лет понемногу, по выражению Юзефовича, начало просматриваться "вечное".
Рассматривать в категориях "советский-антисоветский" не только любую из вышеназванных книг, но и грандиозный роман Александра Терехова "Каменный мост" совершенно бессмысленно.
Хотя иные, надо признать, пробуют. Одну из журналисток явно тронуло, почему Сталин у Терехова именуется исключительно императором. Судя по всему, надо было, например, "земляным червяком". Между тем император не положительная и не отрицательная коннотация, а всего лишь человек, управляющий империей или создающий ее.
То, что в жизни, наступившей ныне, императоров, видимо за отсутствием империи, уже нет, Тереховым не оценивается вообще никак. Сочинение его, при том что оно сплошь и рядом населено политиками и спецслужбистами, совершенно безоценочно. Вернее сказать, у Терехова, как и у всех вышеназванных, ощущение времени возникает не посредством позитивно или негативно окрашенного публицистического высказывания, но через создаваемую в тексте атмосферу.
И атмосфера эта в той или степени определяется словом "морок". У Терехова замороченность всего происходящего чувствуется особенно остро, в меньшей степени это есть и у Юзефовича. Аномально поведение главного героя у Самсонова — что, собственно, отражено уже в названии романа. Аномальна, на наш вкус, и главная сюжетная коллизия "Цены отсечения" Архангельского.
То есть времена срослись, но, как ни странно, полегчало ненадолго. После прочтения каждой из этих книг остается осадок горький. Горчит по-разному — но горчит неизменно.
И не только по причине невольного погружения в эту выморочную, аномальную, нездоровую атмосферу.
Навязчивый мотив
Другой особенностью всех четырех книг является острое, порой даже патологическое, мучительное внимание к межполовым отношениям. У Архангельского это чувствуется чуть менее (хотя, пожалуй, он в этом вопросе циничней всех). У Самсонова, у Юзефовича и, в особенности, у Терехова сексуальные мотивы являются едва ли не навязчивыми.
Самсонов сохранил хоть какие-то признаки романтизма при взгляде на мужчину и женщину, Юзефович почти уже нет, зато он самый, что ли, снисходительный из числа рассматриваемых нами. В любом случае брезгливые, а иногда и злые описания греховной человеческой породы просматриваются у каждого.
Человек стыдится самого себя, человеком противно быть, мужчиной жить гадко, женщиной существовать омерзительно, а уж сходиться им друг с другом вообще не стоит, такая пакость получается! — вот о чем думаешь, читая, например, роман Терехова или некоторые страницы романа Юзефовича. Но и Архангельский с его главной сюжетной коллизией не многим лучше — там весь такой правильный, богатый, мужественный, красивый и явно симпатичный автору романа герой-муж объяснил героине-жене, что она "не слишком горяча", поэтому на полных основаниях он спит, с кем считает нужным в целях личной гигиены, зато не заводит романов, потому что одно дело половые органы — их можно использовать, как считаешь нужным, а другое дело душа — ее не запятнай. Самсоновский Камлаев из той же оперы, кстати. В романе Самсонова есть важный момент: когда Камлаев, знающий о том, что отец при смерти, все-таки отправляется на очередные блядки и, разумеется, возвращается оттуда уже к тому времени, когда родитель умер и остыл. Вектор последующей жизни героя заложен был именно в этот момент. Все умирает и остывает вокруг нас, а мы по-прежнему озабочены своими первичными и вторичными половыми признаками.
И в нас тоже что-то умерло, очень важное.
Посему и Камлаев в финале самсоновского сочинения бежит с младенцем, найденным на помойке, и хочет им спастись и оправдать себя; и бездетность тереховского героя показательна, и мотив взаимоотношений с сыном у Юзефовича тоже очень не случаен, и последняя фраза романа Архангельского опять же обращена к сыну главного героя: мол, пришло время твоего выхода на сцену, Тема, а то мы здесь что-то не то делаем, как-то не очень у нас получилось все.
Нас, собственно, не столько волнует моральный облик героев всех четырех романов, сколько сосущее ощущение огромной пустоты, в которой мы очутились, судя по этим книжкам. Вся надежда на то, что дети выдавят своим присутствием в мире эту пустоту, но и она, признаться, кажется нам иллюзорной.
Мир, данный нам в этих сочинениях, имморален. И то, что происходит там с мужчинами и женщинами,— всего лишь наиболее удачный и простой способ эту имморальность подчеркнуть. В мире все меньше чувствуется наличие законов, сдерживающих нас и дающих нам право быть человеком, жить человеком, любить человеком.
В разные времена мы были беспощадными к себе и другим, лживыми бывали, дурными, но никогда еще не было такого жуткого ощущения полной потерянности на свете и, боже мой, богооставленности. Даже когда в ходе социальных экспериментов крушили церкви и отменяли Бога — не было такого.
Пришло это ощущение только сейчас, непонятно откуда. Из замороченного воздуха.
Времена, да, срослись, но пока они срастались, человек в нас совсем истончился. Почти нет его, непонятно, в чем душа держится, и где она, и как с ней быть.